— Неужели доктор сказал, что и чаю выпить нельзя? — без иронии, но твердо решив вытянуть из мальчика правду, спрашивал Вася Петров.

Виталик крутил почти лысой головой — видимо, его парикмахер в прошлом подстригал кусты во французских парках — и пожимал плечами, отчего собравшийся гармошкой желто-белый воротник оседал еще больше, напоминая широкую лапшу, раскатанную специально для казахского лагмана и почему-то обернутую вокруг шеи.

Вася Петров не выдержал и пообещал Виталику отправиться прямиком к нему домой, если не услышит правды. В ответ мальчик топнул ногой, лицо его вдруг сморщилось, как старое яблоко, он покраснел, и когда учитель попытался взять его за руку, отдернул руку, весь затрясся и, хныча, стал выкрикивать, словно выплевывать откуда-то из глубины, со дна горла, короткие, сухие, резкие «А» с паузами.

«А» — после первого звука Вася Петров поднялся со стула и сделал шаг к ребенку, но Виталик отскочил, будто испуганная птица, согнулся пополам и опять гаркнул.

«А» — после второго звука Вася Петров решил, что у мальчика болит живот или есть проблемы с физическим контактом.

— Я тебя не обижу, я просто с тобой разговариваю… — робко произнес Вася, но это уже не помогло.

Виталик упал на пол, стал бить ногами и руками о грязный паркет, ежесекундно истерически выкрикивая — «А»-«А»-«А»-«А» — все громче и громче, пока из учительской не примчались преподаватели, не вызвали Веру Павловну, и та не дала ребенку четверть таблетки феназепама, которую извлекла из собственной сумки, а, конечно, не из школьной аптечки.

В тот день Вася Петров вместе с классной руководительницей Виталика Макарова, Еленой Ивановной, провожал мальчика домой. Сонный и спокойный ребенок уже не противился, не кричал, а молча плакал, шагая рядом с преподавателями по улице Маяковского. Начиналась осень. Листья шуршали, дождь еще не успел поставить их на очередь к червям. Некоторые под солнцем даже раскраснелись, оправдывая надежды прохожих, которые то и дело задирали головы и проверяли: как там насчет багряного убора — уже багряный?

Задыхаясь и чувствуя, что пульс учащается и температура растет, Вася Петров вспоминал, каким свежим казался тогда на улице воздух, несмотря на машины. Улица проветривалась, словно тысячи окон домов на самом деле были не окнами домов, а окнами улицы — и через эти окна люди выпускали в мир свое дыхание и воздух. Чужое дыхание подхватывало птиц, улетавших в южные страны прямо с крыши гимназии. В теплых потоках воздуха птицы быстрее добирались до места. И Вася Петров не замерзал, хотя на новое пальто денег еще не скопил и ходил в шерстяном пиджаке и в шарфе, воображал себя парижанином, Хемингуэем, который не тратил денег ни на что, кроме обедов. В «Липпе», например. Только ведь и на обед в «Липпе» у Васи бы денег не хватило.

— Вы знакомы с родителями? Они приходили на родительские собрания? — спросил Вася у Елены Ивановны.

— Когда-то приходили, — буркнула классная руководительница и отвела глаза.

Она не особенно поддерживала затею Васи Петрова «во всем разобраться», потому что вызвать родителей в школу — одно дело, а вот идти к ним домой, вмешиваться в семейные дела, видеть то, что наверняка посторонним видеть не положено, ругаться, чувствовать себя незваным гостем, не дай Бог оказаться в ответственности за ребенка, застрять черт знает где, черт знает на какое время, а может, и на весь вечер — совсем другое.

— Знаете, Василий Михайлович, при всем уважении… — Елена Ивановна остановилась посреди тротуара. — Я с вами не пойду, мне на метро. Зачем идти вдвоем? Прямо стража кака я-то.

На мгновение Елена Ивановна подбоченилась, ожидая от коллеги агрессии, упрека, негодования. Но Вася Петров только внимательно посмотрел на треугольник еще не сошедшего загара на носу у Елены Ивановны и молча пошел дальше, следя, чтобы Виталик не отставал, и время от времени опуская ладонь на его плечо.

На улице Рубинштейна Виталик завернул во двор. Они с Васей нажали на двери код и поднялись по лестнице на третий этаж. Дом как дом. Старый, без ремонта, без лифта, с деревянными перилами, выкрашенными темно-красной краской, с невысокими каменными ступенями, которые крошатся, как зубы старика. Лампочка на втором этаже перегорела, и по вечерам здесь наверняка можно было ноги переломать. Вася споткнулся раза три, чуть было не выругался, но сдержался.

В дверь звонили долго.

— Ничего, она всегда долго не идет. А потом откроет, — объяснил Виталик.

— Потом? То есть, ты всегда ждешь… сколько? Минут по пятнадцать-двадцать?

— Иногда бывает полчаса или несколько… часов. Но это только если она заснет. А так… ей просто сложно собраться. Понимаете? Ей нужно взять себя в руки, успокоиться, встать.

— Вы с мамой вдвоем живете?

— Да.

Вася Петров уже было обрадовался, что немного разговорил ученика, и хотел задать другие вопросы, но лязгнул замок, и в дверях показалась большая красная и довольно открытая грудь немолодой дамы. Сама немолодая дама постепенно проклюнулась в ярком свете оранжево-коричневой квартиры и, шумно втянув соплю, сказала:

— Мне плохо. Я пойду лягу.

Васю Петрова она сначала даже не заметила.

— Здравствуйте. Простите, я учитель литературы. Меня Василий Михайлович зовут. Петров.

Несколько секунд немолодая женщина тупо таращилась на гостя, затем впустила учителя в дом.

После свежего ветра на улице и холодной влажной лестницы духота, в которую ступил Вася Петров, чуть не свалила его с ног. Комки плотного спертого воздуха, сгущенного чужого дыхания перекатывались в пространстве комнаты, перегоняли от стенки к стенке винные пары вместе с запахом мочи, серы, нестиранных простыней, сигаретного пепла.

Огромные картины были прислонены к голым бело-серым стенам почти по всему периметру комнаты.

Вася Петров опустился на стул у окна и краем длинной занавески из дешевого велюра незаметно смахнул с ботинка пыль. Положил ногу на ногу. Большое окно выходило на какую-то капитальную стену во дворе. Было тихо.

Немолодая женщина полулежала на диване перед Васей, и под старым шелковым, когда-то, наверное, сексуальным халатиком черного цвета учитель литературы мог разглядеть увесистый живот, плотные бедра, контуры врезающихся в бока трусов и даже часть вполне приличного для перезрелой дамочки круглого зада. На лицо Вася Петров сначала не обратил внимания. Оно, как и черный шелковый халатик, когда-то, наверное, вызывало у мужчин чувство приятного волнения. А теперь, как и любая дрянь — нищета, скука, пьянство — вызвало брезгливость.

— Это ваши картины? — спросил Вася, указав на одно из ярких полотен, изображающее полудевушку-полукозу с огромным бычьим рогом.

— Мужа.

— Ясно… — Вася Петров замялся. — Он, я так понимаю, не с вами живет?

— Я понятия не имею, где он живет. Несчастный Модильяни. Может, уже скопытился.

Вася снова метнул взгляд на козу.