я сейчас захочу несколько бутылок Лафита сорок пятого, я видела в меню. И ваше настроение ухудшится. Сегодня ведь Вы решили платить, верно?

– Я… — хотел возразить финансист. Он был богат, но решил, что Лафит всё же разрушит его спокойствие, и умолк на полуфразе.

– А Вам? Почему ваши счета у нас на столе? – продолжила диалог с поваром девушка.

– Это не мои. Отца. Он тоже Клод Саджер. Меня назвали в честь него.

– Хорошо, вашего отца. Почему? Странное совпадение, – сказала Марго, улыбнувшись.

– Мы ваши соседи. С юга. Саджеры. Часть земли мы сдаём… Сдавали в аренду вашему отцу. Платит он не всегда вовремя. Полгода почти не платил. Отец подал в суд. Сейчас… Соболезную.

– Не стоит. Я не знала его. Два или три раза видела в детстве. Продам всё. Ваш отец не хочет купить? Наверное, это прибыльно, если заниматься.

– Не думаю. Он фотограф. Известный.

– Я знаю почти всех, – вмешалась девушка, выбритая наголо. – Саджера не слышала. Значит, не известный.

– Он не по вашей части, – вступился за отца Клод Саджер. Была в его словах некая надменность, принижающая значимость сидящих, но, возможно, это лишь ревность. Или зависть. — Он документалист. Конфликты, землетрясения. Всё такое. У него несколько премий.

– Кровь любит, – сказал кто-то на дальнем от су-шефа краю стола.

– А мы вечеринки! – прозвучал тонкий голос.

Клод Саджер не видел, кому принадлежит этот тонкий противный голос, поскольку часть его обзора перекрывал огромный толстяк в бархатном костюме.

– Скажите, друзья! Вечеринки! Вечеринки! — повторил теми же высокими звуками полный мужчина в изумрудном бархате. Оказалось, это его голос. Какое несоответствие! Да, у толстяков часто бывает женский голос. Но у этого была борода, которой бы позавидовали все цари Ура.

Гости за столом поддержали его и еще долго скандировали «вечеринки», пытаясь создать из этого какое-то подобие песни. Они дурачились. Почему бы и нет? Они были молоды. Клод Саджер дождался, когда гул спадёт, и продолжил:

– Я спрошу.

– Не стоит, пусть фотографирует.

Марго встала из-за стола, вытирая губы салфеткой. Она оказалась чуть выше су-шефа.

– Поэкономим таланты для мира. Они дураки. Не обижайтесь, – сказала девушка, обернувшись на секунду в сторону своих друзей. – Вы курите? Составите компанию? Мы договорились не курить за столом. С едой и вином это не лучший вариант.

– Я не курю.

– Но компанию составите?

Из кухни раздался громкий злой голос: «Саджер! Ты где?» Зал от кухни отделяла тонкая стена, но и она не справилась с громкостью выкрика.

– Похоже, это Вас.

– Мне нужно идти. Извините. Это шеф.

– Вы будете шефом. И, судя по вашему супу, известным.

Нехватка никотина в организме Марго сыграла злую шутку с будущим известным шефом. Тремор, охвативший девушку, вылился в спонтанный, необъяснимый поступок. Не сказать, что она никогда не поступала так. Поступала. Но обычно эти «дела» имели смысл, корысть или расчёт. А сейчас… Марго положила свои почти прозрачные кисти на лопатки шефа и поцеловала его.

– Завтра похороны в четыре. Составите мне компанию?

– Я работаю, – обречённо ответил повар.

– Возьмите выходной! Нет ничего проще – «взять выходной».

Выходной Клоду Саджеру не дали. Пришлось уволиться. Похороны были богатыми, торжественными и собраны с хорошим вкусом.

– Не обижайтесь, но у меня ощущение, что он жил ради своих похорон, – обратился к Марго Саджер старший.

Он знал, что делает. Умел одеваться. Особенно в черный. Похоронный. Это был его цвет. Цвет, который ему шёл, делал его загадочным и сильным. Хотя такой он и был. Загадочный и сильный. Еще эгоистичный, смелый и расчетливый. Талантливый. Ушло меньше десяти минут, чтобы внимание Марго переключилось с сына на отца. Как он говорил? «Девушке нужно менее десяти минут, чтобы решить, будет ли она с этим мужчиной». Свои десять минут Клод Саджер отработал по полной. У его сына не было шансов.

– Я прочитала, вас называют «Саджер – закрой глаза». Я не совсем поняла.

– Прочитали? Приятно, спасибо! Так называл один человек. Но я не читал.

– Не читали о себе? Врёте! Вы не могли не читать Ля Поинт.

– Я редко вру. Это Луи. Редактор в агентстве. Он говорил, затвор моей камеры часто срабатывает между тем, когда человек жив и когда его уже нет. Пару раз так сказал: «Саджер – закрой глаза». Но это не кличка. Не стоит на похоронах о смерти. Услышит.

– Смешно.

– Чем вы будете заниматься? После продажи.

Три человека возвращались по аллее с сельского кладбища. Узкую гравийную дорожку к смерти охраняли пики кипарисов. Они делали красоту пейзажа почти идеальной.

– Он представлял, как саркофаг будет катиться среди этих кипарисов. И ландыши! Не переживайте, он не ждал вас. Он ждал, когда распустятся ландыши. Я сегодня жалел, что не взял камеру, — открытым и откровенным тоном сказал Саджер старший.

– Я не переживаю.

– Каждый. Палач. Снайпер, мать. Все, кто прикасается к смерти другого человека, переживают. Одни за мертвеца, другие за себя. Мимо неё нельзя вот так пройти, не оставив ей ничего.

– Разве можно сфотографировать аромат ландышей? – спросила девушка.

– Да. Я могу это сделать.

– Тогда я жду фото.

– А гробовщики и похоронные агенты? – вмешался Саджер младший. Он давал последний отпор отцу, пытаясь снять с него ореол загадочного и умного человека.

– Что?

– Они не переживают о смерти.

– Переживают. Им хуже. Они перестают её видеть. Но и они. Люди стали дольше жить. Перестали воевать. Смерть стала предсказуемой. На похоронах двадцатилетнего солдата или умершего в пятьдесят от сердечного приступа главы семьи не экономили. Я слышал историю об обанкротившемся гробовщике. Полвека назад это было невозможно.

– Отец устроил им пир! – вмешалась Марго.

– Вы уже называете его отцом. Поздравляю. После смерти жалеют даже мерзавцев. Извините, я не об Альфреде. Поедем к нам! Я приготовлю кролика. Познакомился с отличным фермером. Эти твари восхитительны. Я почти каждую неделю готовлю. Не суп, – Саджер старший бросил взгляд на сына. – Оцените.

– Я не ем мясо, – ответила Марго. Фраза была не закончена.

Клод Саджер старший знал, что делать. Сейчас нужно заглянуть ей в глаза. И они сами поговорят. У них… всегда свои дела. Свободные от сердца и рассудка. У двух пар глаз в секунде десятки лет человеческой