— Что, что… Она ничего не отрицала, подписала обязательство…

— А ты?

— Что я? Я беседовал с ней, сам понимаешь.

— О чем?

— Да все о ней же, о ее жизни. Говорил, что ей пора о себе подумать, о семье, о детях.

— Так и сказал — о детях?

— Да, сказал и о детях.

— А она?

— Она слушала и все на часы смотрела.

— А ты?

— Я объяснял ей, что ее нынешний образ жизни вредит ее будущим детям.

— Думаешь, она без тебя этого не знала? Она медик, а не ты.

— Она медик, а почему она все на часы смотрела?

— Могли быть причины.

— Причины? К своему очередному торопилась?

— Ей было куда торопиться.

— Это-то меня и бесило. Потому я и задерживал ее, нарочно задерживал.

— Молодец!

— Понравилась она мне, понимаешь? Я ей так и сказал: если бы вы изменили ваш образ жизни, я бы за счастье почел…

— Ты не знаешь, она похоронена?

— Кремирована она, это я знаю. Урну никто не затребовал. Родственников у нее нет…

В крематории выдали урну без лишних формальностей. Место на кладбище уже было выделено. С кладбища возвращались на автобусе. Шел дождь, и по оконному стеклу текли тусклые потоки. Вдруг Зайцев сорвался с места:

— Двери! Я сойду! Видишь, по тротуару она идет… Со своей сумочкой…

Бирюков обхватил его за плечи и насильно усадил:

— Не трепыхайся, Толя! Она мимо не пройдет. Она придет еще. И к тебе, и ко мне придет.

В моционе явно нуждались оба прогуливающихся в знаменитой мочаловской березовой роще. Оба они были из тех, о ком говорят: он выглядит моложе своих лет. Внешность первого сочетала профессорскую осанку с военной выправкой. Второй тоже смахивал на интеллигента, но отличался чрезмерной суетливостью и развязностью. Он жестикулировал, подпрыгивал, приплясывал на ходу, и его сангвиническая подвижность наводила на мысль о пляске святого Витта, не вызывая, впрочем, слишком навязчивых подозрений клинического порядка. Стоило взглянуть на него, и сразу же напрашивалась кличка «Вертлявый».

— Мы разговариваем уже больше часа, а (тут Вертлявый дернулся) вы до сих пор не соизволили подтвердить, с кем имею честь…

— Мы разговариваем час двенадцать минут, — снисходительно кивнул его статный собеседник, — и я полагаю, вы не стали бы тратить время, если бы вам требовались мои подтверждения.

— Что поделаешь, процедура требует, — подпрыгнул Вертлявый.

— Процедура — дура, — лениво парировал Статный.

— В недавнем прошлом вы сами настаивали на соблюдении процедуры.

— Если вы так точно знаете, на чем я настаивал в недавнем прошлом, какие еще подтверждения вам нужны?

— Пятьдесят лет назад в этой самой березовой роще вы были сговорчивей.

— Что вы имеете в виду?

— Но согласитесь, чтобы перейти к делу я должен услышать от вас, кто вы: академик Дориан Колбасилов или генерал Тимофей Коренных? — заплясал на одном месте Вертлявый.

— Не все ли равно? Я уполномочен говорить за того и за другого, — четко ответил Статный.

— Уполномочены? Кем уполномочены?

— Да вами же! Кем еще?

— Тогда позвольте вам напомнить, — Вертлявый приседал и вскакивал на ходу, — ровно пятьдесят лет назад двадцать второго июня 1936 года вы приехали в Мочаловку делать предложение и в этот же самый час шли этой же самой рощей.

— Допустим.

— Вы ошиблись адресом и зашли на дачу, где встретились с нами.

— Дальнейшее развитие событий показало, что я не ошибся.

— Рад слышать. Мы предложили вам нашу помощь на определенных условиях.

— Какого рода помощь?

— Вам и об этом нужно напомнить? Вы пожелали всегда казаться тем, чем вы хотели бы казаться в данный момент, и в тот вечер наша помощь была для вас не лишней.

— Что за стиль: пожелали… хотели бы… И это в одной фразе! Фу! Как топорно!

— Зато точно. В тот вечер вы не имели оснований жаловаться на нас. Ваше предложение было принято не только дочерью, но и отцом-командармом. Вы действительно казались тем, кем хотели казаться…

— Как будто для этого мне была нужна ваша помощь!

— А как же!

— Очень просто. И до нашего соглашения я казался, кем хотел, иначе не было бы и соглашения.

— То есть как?

— Чтобы не быть голословным, расскажу вам небольшой эпизод из моего детства. Отец мой Аристарх Порфирьевич Колбасилов, как известно, учился в пажеском корпусе и был, что называется, полиглот. После революции отца пригласили на работу в Наркоминдел, когда приезжали лица, говорившие на языке, которого никто не знал, кроме моего отца. Лица уезжали, и мой отец оставался не у дел. Оформить отца на постоянную службу было невозможно из-за его анкеты.

— Сочувствую, но не улавливаю, какая связь…

— Сейчас уловите, Моя мать — наркоминделовская буфетчица. В тот год не приезжали лица, требовавшие батюшкиных услуг, а, может быть, пролетарские кадры получились языкам, но так или иначе батюшка был без работы, и отношения моих родителей между собой стали весьма натянутыми.

— Позвольте, Дориан Аристархович!

— С величайшим удовольствием. Так вот, я не хотел мешать моим родителям выяснять отношения, приехал в Крым на свой страх и риск, пришел в пионерский лагерь и сказал, что я Тимоша Коренных.

— Тимоша?

— Именно Тимоша. Знаменитый пионер-соболевщик. Он славился меткостью выстрела. Помните, в тридцатые годы была песня:

По первой пороше,

По первой пороше

Даешь соболей на гора;

В дорогу Тимоше,

В дорогу Тимоше, В

дорогу Тимоше пора.

Хорошая песня. Теперь ее не исполняют по экологическим соображениям.

— Итак, вы сказали, что вы Тимоша Коренных.

— Так я и сказал. И меня приняли с распростертыми объятиями. Отличная стрельба в тире послужила мне удостоверением личности.

— А настоящий Тимоша Коренных?

— А я не настоящий, что ли? Впрочем, вы, может быть, и правы:

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

— Вы отклоняетесь от темы.

— Ничуть. Дочь приняла предложение Дориана Колбасилова, выпускника ИФЛИ, которому во всех остальных случаях мешало его непролетарское происхождение, отец-командарм принял предложение Тимоши Коренных, выдвиженца, новоиспеченного красного спеца.