Зря.

Вдоль дороги тянулись дома. Домишки какие-то пришибленные. Черные кривые избенки, крыш под зарослями сухой травы не видать, дырявые и заплатанные заборы. Закрытые ставни, заколоченные крест-накрест двери, ни дыма из трубы, ни звука, ни голоса. Это с одной стороны. С другой — поле, а в нем на отшибе наш госпиталь. Над ним тяжелое серое небо. Оно еще в лужах отражалось — наверное, ночью был дождь. Я и не заметил. Интересно, там кто-нибудь есть в домах? Кажется, мы одни. Зона отчуждения. Вообще, ощущение такое, что деревню бросили очень давно — все какое-то ветхое, замшелое. Как застиранное белье. А ведь после эвакуации прошло всего пять дней. Прямо село-призрак.

У меня приятель есть, фотограф… Вернее был, в Штатах еще. В общем, он сталкер. Занимался индустриальным туризмом. «Urban exploration» это у них называется. Они по заброшенным городам мотались с напарником, в поисках эстетического и созерцательного удовольствия, как Стив мне объяснял. Он меня тоже звал, я в итоге потом согласился — мне курсовик надо было как раз сдавать: «Апокалипсический реализм». Короче, я тогда с ними в Детройте насмотрелся — вот где реально город-призрак, так это там. На Фейсбуке когда фотки Стивена выложил, народ просто очумел. У меня по триста лайков под каждой стояло, реально. Вот бы мне сейчас какую мыльницу… У нас, кстати, тоже заброшенных городов до фига. Штук двадцать, если не больше. Припять, Чернобыль — понятное дело. На Камчатке, в Якутии, на Сахалине — там много чего после перестройки побросали.

— У мамы было розовое пальто, ее любимое, — рассказывала на ходу Соня. — Ей папа подарил, еще давно. Она всегда носила его только весной. Осенью кожаную куртку, а весной пальто. Она говорила, от него у нее веселое настроение. Однажды мы пошли на базар. А у меня привычка — идти и под ноги глядеть.

Я, кстати, не заметил. Запинается на каждом шагу. Вообще, странная она какая-то… Вроде бы ребенок, а жесты, взгляд — как у взрослой. Хотя такое горе пережить — сразу постареешь…

— …подол маминого пальто перед глазами маячит — и я за ним гуськом. Мама остановится у прилавка, я тоже встану. Разглядываю облака в луже или трещинку на асфальте. Потом она дальше пойдет — и я следом. Тут она в очередной раз встала, встретила знакомую. Та болтает без умолку, а я прислонилась к маме, за руку ее взяла, стою, слушаю свежие сплетни. А эта знакомая вдруг взяла и замолчала. Я голову подняла, смотрю на нее, а она на меня, как баран на новые ворота. А потом вижу — прямо за ней, чуть сбоку, мама стоит… Она сметану покупала, а после меня заметила. Как я обнимаю чужую женщину в розовом пальто. Мы долго еще над этим случаем смеялись — с папой и Сережкой. Все время вспоминали. Мама у меня смешливая.

Смешливая.

Мне тоже захотелось рассказать ей что-нибудь про мамика. Про родителей там, Игорька. Я попытался вспомнить какой-нибудь случай, над чем мы недавно смеялись, но не смог. В последнее время мы мало смеялись, как-то повода не было. И вообще, мало времени вместе проводили. У меня свои дела, у них — свои. Клиника, Игорек — это меня не касалось. Жили, как через стенку, виделись только за ужином, на фоне сериала.

— Там человек, кажется, — сказала Соня. — Видишь?

По дороге навстречу двигалась одинокая фигура.

Только она двигалась как-то странно — подпрыгивала и дергалась, точно у нее что-то сломалось внутри. Время от времени человек срывался на мелкую рысцу, потом вдруг подскакивал, быстро-быстро перебирал ногами и тут же замедлял шаг. Было в этом что-то ужасно комичное. Ужасное и комичное. Мне показалось даже, что он там насвистывает — что-то такое веселенькое. Но вся эта комедия совсем не вязалась с окружающей нас действительностью.

— Эй! — крикнула Соня и замахала рукой. — Бежим скорей.

— Подожди, куда? — Я притормозил. — Вдруг это зараженный?

— Ты что? Это Сашка! Уткин! Он инвалид детства — у него ДЦП. Саааш! Сашка!

Она припустила по дороге. Бежала, чуть не падала в этих сапогах, еще и с медведем в обнимку. Я сначала хотел за ней побежать, но потом не стал. Чего я помчусь к незнакомому человеку как угорелый? К Сашке какому-то, инвалиду.

Он был уже довольно близко, когда я увидел остальных. Они все точно так же шли, как Сашка — метров в двадцати от него, сзади. Шагали, как будто их всех вместе сверху за веревки дергали. Огромный такой кукловод стоял и орудовал крестовиной, а они медленно шли — и на нас. А когда они нас заметили — это не сразу произошло, зараженные плохо видят (или не видят совсем?) — они пошли быстрее. Потом побежали. Я почему-то думал, что они не умеют бегать. Из-за всех этих трешовых фильмов про зомби, где они просто супер-мега-медлительные, и хромают, и ноги волочат. Но это был не фильм, далеко не фильм. И еще это был, конечно, уже больше не Сашка.

Ну почему моя жизнь не может побыть простой хотя бы полчаса?

Соня закричала. Я схватил ее за руку и побежал. Обратно. Я хорошо бегаю. Это когда без тяжеленного рюкзака и запинающейся девчонки в сапожищах. Я ни о чем не думал. Бежал и смотрел себе под ноги, перепрыгивал булыжники. Их тут много было, чертова дорога. Сонька еще упиралась, орала, мол, это же Сашка, пусти! Они с ним с детства друзья, он ей, типа, ничего не сделает. Ага, как же. Может, прямо сейчас проверим?

Я не знаю, как они нас догнали. Я быстро бежал (я вообще могу долго бежать, не уставая, если мне надо, я тренированный), но они еще быстрее. Реально, просто спринтеры какие-то.

Когда я обернулся — один мне уже дышал в затылок. Не дышал, конечно, они ведь не дышат. Просто я увидел перед собой, прямо в нескольких сантиметрах, его лицо, вернее то, что от него оставалось. А за ним — еще одно. И еще. И еще одно.

А потом я услышал вой. Я даже не понял сначала, что это. «Скорая», откуда?

Машина мчалась со стороны села. На полном ходу она обогнала зараженных, тормознула и боком перегородила дорогу. Встала между ними и нами — Соньку чуть не сшибла. Щеку резанул острый камешек — вылетел из-под колеса, как ужалил. С гравийки взметнулась пыль, серая завеса, я почти ослеп. Ничего не видел. Зато все слышал. Я держался за щеку и слушал, как они там из-за машины орут. Зло и отчаянно, как будто их режут или не знаю что с ними делают.

— В машину! Мигом! — кто-то приказал из кабины.

Но я все стоял почему-то, пальцем не мог шевельнуть.

— Аннтхшхооонн…

Они меня звали. Опять.

И еще, кажется, они мне пели песню про прекрасное далеко. Да, именно что мне. Красивая мелодия, из фильма, я его в детстве любил. Помню, мне когда Франтика принесли, я на компе «Гостью из будущего» смотрел. Теперь, когда слышу эту песню, сразу его вспоминаю. Он был колли наполовину, только большой. Здоровенный. Он умер три года назад. Я тогда плакал. Когда бабушка умерла — нет, а когда Франтик — два дня ревел. Он, знаете, как скала был, у подножья которой я всегда мог спрятаться. Родители когда допоздна задерживались, я его к себе в кровать пускал. Он лапы на подушку положит и ждет, стесняется залезть — отец-то ему не разрешал. Тогда я его за шкирку силком втаскиваю и обнимаю. А он нюхает меня. Нос у него толстый — сожмется, разожмется, как губка. Мягкий. Он вообще весь был мягкий — от ушей и до живота. Я его тоже нюхал, мне нравилось, как он псиной воняет. А лапы пахли теплым печеньем. Помню последнюю его ночь. Он лежал в коридоре, ему было семь лет, не такой уж старый. Он лежал и умирал, но вида не показывал. Смотрел на меня и улыбался, мол, ничего-ничего, завтра встану. Пойдем гулять. Я ему не верил, но все равно с утра пошел в школу. А когда вернулся, его уже в багажник убрали.