Да! Чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится эта тысяча градусов. Вряд ли он будет горячее – огонь в чистилище; он должен будет полностью уничтожить то, что я сама не смогла искоренить из своего тела.

И тогда я, наверно, вспомню Магистра Якоба – новоиспеченного студента с Патрексфьорда[46]. Он время от времени является мне: стоит навытяжку посреди моей памяти, окруженный множеством голосящих картинок, застывший от гордости, с окровавленной головой.

Я не успела сойти со школьной скамьи, как уже убила человека. Было лето сорок седьмого, и я была вне себя от счастья, что мне дали возможность провести его на Свепнэйар, со старым Эйстейном и Линой, с бабушкой в «Домике Гюнны», с тупиками в норках, со всеми моими горами на побережье Бардастренд. Боже, как я была рада вновь увидеть их всех после войны целыми и невредимыми! Удивительно, но природа тоже может быть близким другом.

Он был единственным студентом с «Патроу», свежевыпущенным и новоиспеченным, который приехал к бонду Эйстейну на Свепнэйар работать на лето. То был Якоб Сигурдссон, но дома его звали Магистр Якоб – из-за его учености. Гладкощекий светлостриженный мальчишка с фиолетовыми прыщиками на лице. Нельзя было сказать, что он умница: весь его ум сводился к чисто школьным способностям и распространялся только на книжки. Ему не нравилось ходить по весне на тюленя – он предпочитал шарить по гнездам и собирать гагачий пух; он как огня боялся крачек и переходил Большое болото, этот «Манхэттен крачек» (это место в период гнездования превращается в сплошную белоперую голосящую котловину), не иначе как с крышкой от кастрюли под шапкой.

Якоб был серьезным молодым человеком, а увлекся беспечной вертушкой с юга, которой к тому же не хватало культуры: это была семнадцатилетняя кобылка, пережившая войну и бомбежку, умевшая говорить по-датски, по-немецки и по-фризски.

Я в ту пору, конечно, была хороша собой, но мне не грозило «совсем закоченеть от красоты», как выражается наша Доура про тех дамочек, которые только и знают, что маячить перед мужчинами на своих каблуках-маяках. И все-таки мне кажется, что его увлечение где-то глубоко-глубоко в нижних геологических слоях его души было основано на том простом факте, что эта кудрявая девица была внучкой президента Исландии. Якоб питал безграничное почтение ко всякой власти, преисполнялся благоговения, стоило старосте явиться с острова Флатэй; а на президентское дитя он смотрел как завороженный целых две недели с того момента, как я сошла на берег в узких «рейтузах» и высоких американских кедах, которые подарил нам на Рождество посол США. Кобби, конечно же, знал, что от резиденции на Аульфтанесе до причала в Стиккисхольме меня подвозил личный шофер его превосходительства.

Ах, сейчас я могла бы наболтать целую главу про славного шофера Томми, всегда державшего полосатые леденцовые конфеты в бардачке, который в данном случае не оправдывал своего названия: у Томаса нигде не было бардака – везде порядок, а ездил он всегда в перчатках.

Юноша с Патрексфьорда ни разу не заговаривал со мной. Однако в Иванов день мне пришло из соседней комнаты письмо: «Дражайшая йомфру! Не будете ли вы так любезны доставить нам радость и пойти с нами на прогулку на Конец косы нынешним вечером, в связи с Ивановой ночью? С уважением, Якоб Сигурдссон, студент». Примерно так это звучало. Церемонно и совсем без юмора, как было в обычае у исландцев в те годы.

Конечно, Якоб Сигурдссон мне ни капельки не нравился. На поприще любви он был самым настоящим инженером, а этот тип людей впоследствии встречался мне очень часто, но никогда не привлекал. «Инженеры от любви» – это такие молодые люди, которые планируют свою влюбленность в одиночку, подобно человеку, замышляющему убийство; они создают проекты и чертежи будущего исполинского сооружения, посвященного самому себе и ей, где их души начнут благородный танец среди гигантских несущих конструкций счастья. За этой подготовкой к любви они забывают обо всем на свете и сильно обижаются, когда их чертеж не получает одобрения. Главной ошибкой немецкого народа во время войны было как раз это. Гитлер в глубине души был таким вот «инженером от любви». Известно, что в юности он купил лотерейный билет и целые выходные чертил чертеж дома, который построит на выигранные деньги, но когда билет оказался без выигрыша, он сильно рассердился на австрийское лотерейное общество.

Я была молода, жаждала любви и позволила новоиспеченному студенту с «Патроу» проводить меня на Конец косы. Мы обошли гнезда крачек на Большом болоте по берегу, прошлись вдоль Ближнего и Дальнего мысов, чтобы у нас получилась хорошая прогулка. Только вот он все время молчал. В его мозгу громко жужжала думательная машинка: она постоянно работала на повышенных оборотах, но безрезультатно. А я была дамой в полном смысле слова и считала, что начинать разговор должен кавалер. Ах, как же ты была глупа, когда думала, что женщины глупее мужчин!

Но так оно было. Это тоже жизненный опыт.

Вечер был невероятно красив: июньская позолота заката на севере, над горами Бардарстрёнд, небо почти безоблачное, а море подсиненное, – именно так говорили старики про этого своего друга, когда бледный штиль сменялся бризом, который начинал подмешивать в воду небесную синеву. Нигде в Исландии больше не употребляют таких изысканных слов, как на островах Брейдафьорда, хотя произношение там явно не такое, как у покойного Гюннара Тороддсена. (А слушать этого человека было просто восхитительно.)

Клочья облаков разной толщины рассыпались по небу, словно у каждого острова появилась своя небесная защитная шляпа.

– Стало быть, тебя зовут Хербьёрг?

Ну наконец-то! Слова. Мы сидели на пригорке у Конца косы спинами к закату, глазели на собственные тени, которые растягивались по короткому склону и дальше до Тупичьей скалы, наблюдали, как две гаги плывут по своим делам по волнам возле мыса, ведя за собой неловких на воде птенцов. Якоб покраснел, на лбу ясно виднелись фиолетовые пятнышки. Коротко остриженные волосы в лучах заката были желты, как овечья шерсть, и на ощупь казались пуховыми, шевелясь под ветром, будто перья на груди птицы. Кажется, меня больше всего удивило обращение на «ты»: после того письма я была почти уверена, что он будет со мной на «вы».

– Что?

– Тебя зовут Хербьёрг?

Елки-палки лес густой! Мы целый час шли пешком, проделали весь путь до Конца косы, и сейчас он спрашивает, как меня зовут! Как будто не он сам накануне написал мое имя на конверте четким почерком. Какое убожество!

– Да.

В небесах захохотали чайка и кайра, эти циничные морские птицы, а нас вновь взяло в плен молчание. Мне казалось, я слышу, как из этих прыщиков у него на лбу проклевывается гной, словно птенцы тупика из норки в скале под нами. Над головой пронеслась крачка: она летела не сама – ее гнал ветер; а другие птицы трудолюбиво несли в клюве свою сверкающую добычу, возвращаясь с моря. Вдруг одна налетела со стороны и резко повернула в полете, будто бомбардировщик, показав нам белую грудку, остановила перьями лучи закатного солнца – в воздухе как будто блеснула вспышка света. Якоб, судя по всему, этого не увидел. Он смотрел на фьорд, на запад, поверх острова Скьяльдарэй на Флатэй (дома на нем были хорошо видны), потом фыркнул, кивнул и, словно многомудрый философ, только что открывший великую истину, изрек: