И от меня еще ждали, что я буду «как все»!

Я была самостоятельна, ничего не боялась, и ничто меня не останавливало – ни правила, ни парни, ни пересуды. Я разъезжала по странам, бралась за любую работу, сама прокармливала себя и семью, родила детей и одного потеряла, но оставшимся не дала связать меня по рукам и ногам: я либо брала их с собой, либо оставляла; я все время шла вперед и не давала заманить себя замуж, не давала уморить себя со скуки, а это, конечно же, давалось мне труднее всего. Еще задолго до того, как хипповые дамы появились на сцене и начали сплавлять своих детей мамам, чтобы самим дальше раздолбайствовать в свое удовольствие, я уже придумала понятие «мать-заочница». «Нельзя, чтобы плод прошедшей любви мешал следующей», – сказала одна героиня шестидесятых. А может, я сама? Можно сказать, что я вела своего рода хипповский образ жизни, только создала его сама, из собственной головы, а не по модному парижскому рецепту.

Симоне де Бовуар, или, как говорил мой Среднейоун, Симоне де Бовари, было, конечно, легко – на пути ее личной эмансипации не стояли дети, – и все же она постоянно была влюблена, рано связала себя узами славы с Жаном-Полем Сартром, карликом, гадким философёнком, который, тем не менее, оказался одним из величайших сердцеедов века и превратил любовные союзы в вид спорта; а она всю жизнь мучилась ревностью. Она пыталась для исправления ситуации заниматься тем, что острословы называют Le Deuxieme Sex[41], но все напрасно: ей не удалось «от****ться от любви», как выражаются у нас на Западных фьордах, и она кончила тем, что возлегла с мертвым повесой, словно Джульетта со своим Ромео, – лишь тогда она могла обладать им одна.

Немудрено, что мы, женщины, такие слабаки, если даже та, что могла бы стать нашей предводительницей, не смогла добиться освобождения от мужчин. Полное освобождение женщин не будет достигнуто до тех пор, пока все мужчины не уйдут на свою войнушку, и риска забеременеть не станет. Тогда мы, женщины, сможем целый век жить припеваючи, лизаться друг с другом, трепать друг друга по щеке, а в свободное от этого время наносить удары в спину.

Брак Сартра и де Бовуар в свое время, конечно же, превозносили как современный союз мужчины и женщины, который должен служить для всех примером, но за райским кадром скрывался ад, полный других людей. Одно время я интересовалась знаменитыми супругами: они были у меня на Yahoo! Alerts в моем гараже. Редкий месяц обходился без новых сожительниц, чьи души оказывались ранены карликом или дамой, или обоими вместе. Оказалось, что наши дражайшие супруги удовлетворяли свои инстинкты со своими ученицами (иные из которых едва достигли возраста для получения водительских прав), а после дефлорации бросали их, так что некоторые из них кончали самоубийством, а еврейки – в газовых камерах. А некоторых учениц они перебрасывали друг другу, словно кидая с одной кровати на другую плюшевого мишку. В конце концов я отключилась от этого источника старых сексуальных новостей. В старости их можно вытерпеть только в ограниченном количестве. Жан-Поль и Симона были кем-то вроде теннисистов, игравших не мячами, а душами. Жизнь научила меня одной простой истине: знаменитостями становятся только сволочи. По крайней мере в отношении писателей это верно, потому что чем скучнее их книги, тем занимательнее личная жизнь.

За все годы жизни в Париже я так и не сподобилась увидеть ее, а вот его однажды встретила: в злачном месте возле Пляс Пигаль наши взгляды пересеклись в тесном коридоре уборной. Конечно, удостоиться сладострастного взгляда таких знаменитых глаз было своего рода честью, но мои глаза на него не ответили, зато в голове у меня неожиданно возникла картинка: его лицо превратилось в мужские половые органы, очки в оправе покоились на фаллосе с нос длиной, а за ними таращились глаза, набухшие от спермы.

Конечно, по части свободы нравов до этих прославленных французов мне далеко, но кое-какие достижения у меня есть. И все-таки мне кажется, что мой распущенный образ жизни исландки взяли на вооружение только в последние годы. Недавно я наткнулась на дискуссию об Исландии в испанском журнале, и там молодые исландамочки расхваливали свингообразный образ жизни маленького народа, у которого каждый может иметь детей от кого угодно, потому что все равно все – многодетные приемные отцы и матери. По тому описанию выходило, что Исландия – одна сплошная оргия, а дети там сами могут выбирать себе родителей.

Я уже жду не дождусь, когда современные женщины кликнут клич и решат почтить первопроходицу цветами, которые можно вручить мне прямо в гараже при небольшой церемонии. Только вот пусть Вигдис они с собой не приводят. На ее фоне я всегда превращаюсь в кучку дерьма.

Моя учеба в Гамбурге как-то сама собой сошла на нет. Кое-когда мне удавалось «поймать момент», но чаще ему удавалось поймать меня. Я утратила контакт с компанией Art und Party в Санкт-Паули, познакомилась с Куртом, а под конец перебралась к нему и стала работать в баре у его брата. У Курта был скоростной автомобиль, и нам нравилось носиться на полной скорости по мостам через Эльбу и мимо желтых полей за городом, а иной раз и подальше – в Кельн, в Амстердам. Его отец занимал высокий пост при Гитлере, и он (а заодно и я) избрал такой способ умчаться от слишком близкого прошлого. В Германии на автобанах нет скоростных ограничений.

Но однажды пинцет Господа вытащил меня из круговерти жизни континентальной барышни и посадил на благоухающее рыбой судно в Исландии. И вышло со мной, как с Гретой Гарбо во время ее поездки в Гренландию. Из-за каблуков мне было чрезвычайно трудно ощутить почву под ногами, понять, где я и что со мной, и только сейчас я вижу, каким тогда все было красивым-красивым.

Бабушка Вера ни с того ни с сего взяла и померла. Если б гора Эсья исчезла, мы бы и то удивились меньше. Сто лет проходив в работниках у фермеров и хозяев в Брейдафьорде, она наконец нанялась к «хозяину там, наверху», как она обычно называла Господа Бога.

Гроб с телом поставили в Ранакови, а это, как известно лишь немногим, – старейший в Исландии дом; на его крыше травяная грива, он стоит между усадьбой и причалом. Было логично, что старейшая в Исландии женщина после смерти оказалась именно там.

Мне позволили остаться наедине с бабушкой в темноте, и я ощутила, что она ушла не полностью. Во время войны я видела сотни мертвых тел, но лишь дважды стояла пред умершими близкими. Хотя с момента кончины прошло уже четверо суток, в этом сухом окоченевшем теле еще чувствовалось присутствие бабушки Веры. Ее жизнь таилась в нем, словно сочная сердцевина в увядшем цветке. Ее душа так долго жила в этих костях, что не смогла бы отделиться от них всего за один день. Несколько мгновений спустя я услышала ее голос у себя в голове: «Вот я и этот день гагачьим пухом выстлала!»

Когда я вышла за порог, острова в море трепетали на западе, словно вуаль-туман на озере – удивительное зрелище! Ветер задувал волосы мне в глаза, а из-за угла показалась мама. Она остановилась, и мы на мгновение застыли перед старейшим в Исландии домом.