И не только с ним. Сильнее, чем образ испачканного кровью ножа, в голову Борису ударил мельком показанный продолговатый сверток — труп женщины, на которую оператор посчитал просто бессмысленным тратить время и пленку. Эта женщина когда-то была женой преуспевающего деятеля из регионального отделения «Рослава». У нее была своя жизнь, и этой жизни наверняка завидовали многие. У нее была своя машина, карманные деньги зеленого цвета, куча свободного времени... У нее были косметические салоны, занятия по фитнесу и поездки на Кипр. У нее было непрошибаемое чувство уверенности в завтрашнем дне. В провинции все эти вещи, наверное, приобретают особое значение — все эти вещи становятся роскошью, достоянием узкого слоя людей, к которому покойная женщина имела счастье принадлежать... Пока муж, ее любящий работящий богатенький муж, не попросил ее кое-куда съездить и кое-что передать. Из рук в руки. Она, само собой, не отказала. И сколько же раз она успела съездить? Один? Два? Это неважно. Потому что потом ее не очень вежливо взяли под руки и вышибли всю информацию про обмен и про мужа. Вышибли вместе с жизнью. Ей даже не дали поплакать перед камерой. Эту роль сыграл ее муж. Это на его отрицательном примере должны были учиться ответственные работники корпорации «Рослав». А жена — жена осталась неподвижным свертком в холодном подвале.

Жена осталась неподвижным свертком. А дети? А если у них были дети? Что с ними сталось? Отправили в детский дом? Борис вспомнил, что корпорация «Рослав» шефствует над несколькими детскими домами в Московской области. Интересно, сколько среди этих детей... Или — все?! Это уже было полное безумие. Борис вцепился в клавиатуру, как будто бы хотел оторвать ее и швырнуть в окно.

Главное — не смотреть в монитор. Потому что вместо колонок цифр, вместо меню, вместо таблиц, вместо всей этой никому не нужной чепухи появлялся запуганный и забитый мужчина, который говорил Борису: «Все — исчезло... Все — закончилось...»

И как монитор превратился вдруг в экран телевизора, так безымянный мужчина вдруг превратился в отражение самого Бориса. Он смотрел сам на себя и слышал свой собственный голос: «Все — исчезло... Все — закончилось...» Волосы на макушке зашевелились от пронзительного ощущения собственной уязвимости. Все — кончилось...

Все — это что же? И Марина? И Олеська? Если Борис выйдет из доверия, то Марину будут допрашивать в СБ?! Будут выяснять, знала ли она о предательских намерениях своего мужа?! А если она их не сможет убедить в своем незнании?!

Стоп, стоп... Борис медленно разжал пальцы и поставил клавиатуру на стол. Стоп. Спокойно. Один, два, три, четыре, пять. Дышим глубоко и размеренно. Потолок вверху, пол внизу. Сегодня двадцать четвертое апреля, вторник. Меня зовут Борис Игоревич Романов. И я не собираюсь совершать ничего, противоречащего интересам корпорации «Рослав». Я же не идиот. Я не буду рубить сук, на котором сижу. Я не буду резать дойную корову. Стоп, сравнение с дойной коровой может показаться оскорбительным... Я не буду кусать руку, которая меня кормит. Вот так лучше. Я не буду неблагодарным животным. Я буду лоялен. Я не заслужу репрессий против меня и моей семьи. Все это совершенно точно. Честное слово. Верьте мне, верьте...

А если они мне не поверят?! А если я завалю этот гребаный тест?! Если они найдут во мне какую-нибудь подозрительную молекулу?! Что, мне перережут глотку в каком-нибудь подвале и будут потом пугать моим примером новое поколение сотрудников?! Что, Олеську сдадут в детдом и будут над ней шефствовать?!

Борис ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Потом еще одну. Налил себе стакан минералки. Выпил. Достал носовой платок и вытер пот со лба.

«Я спокоен, — сказал он себе, отвернувшись от монитора. — Я совершенно спокоен. У меня просто тяжелый день. Но я справлюсь. Сегодня двадцать четвертое апреля, а вчера было двадцать третье. Вчера я справился. И сегодня справлюсь... И как это меня угораздило попасть на работу в этот дурдом?!!»

В последующие семь дней он смог понемногу прийти в себя. Он стал меньше спать по ночам, но в целом все было в норме.

На восьмой день ему позвонили и предложили явиться в СБ.

Еще Морозова подумала: «Мужики все-таки удивительно непрактичные существа. Привыкли, что о мелочах должен думать кто-то другой...» Морозова думала об этом абсолютно спокойно, без ярости и раздражения — как будто речь шла о забытой безделушке типа веера или флакона с туалетной водой. Между тем все обстояло несколько хуже: никто не позаботился, чтобы захватить с собой какие-никакие медикаменты. На Морозовой была не куртка со множеством карманов, а трижды проклятый костюмчик, в карманы которого запихать что-то ценное нельзя было при всем желании. Никто не взял с собой фонарика, чтобы посигналить Карабасу. Дровосек заикнулся, что у него есть зажигалка, но Морозова не удостоила это предложение даже поворотом головы.

Обошлись тем, что перевязали Кирсана разодранной майкой Монгола. Кровь вроде бы пошла медленнее, и оставалось надеяться, что переносчик информации не умрет от болевого шока до приезда Карабаса. Монгол сидел рядом с Кирсаном и осторожно теребил его, не давая потерять сознание.

Морозова молчала, и это всех дико напрягало. Дровосек, известный своей толстокожестью, не почувствовал, что Морозова имеет пару ласковых на его счет. Он просто маялся в томительном ожидании, ходил туда-сюда по поляне, отковыривал кору с деревьев, вздыхал и высказывал вслух предположения о том, сколько времени понадобится Карабасу, чтобы их подобрать. Монгол не стал поддерживать разговор. Он-то все просек. Когда Дровосек ломился через кусты, исполняя обязанности флагмана, Морозова поравнялась с Монголом и негромко спросила:

— Откуда они взялись?

— Через меня они не проходили, — осторожно произнес Монгол.

— Ясно, — кивнула Морозова и больше вопросов не задавала. Больше их и не требовалось. Раз три стрелка в спортивных костюмах не проходили мимо Монгола, значит, они прошли в вагон с другой стороны. Со стороны, которую прикрывал Дровосек.

И тогда, на вокзале: «Я все вижу. Я не слепой. Его не ведут. Да не боись ты...»

Ей стоило бояться. Потому что тот, кто боится, не утрачивает внимания, тот, кто боится, напрягает все свои чувства в стремлении выжить.

Морозова стояла, скрестив руки на груди и чуть дрожа от ночного холода. Она смотрела на уходящие в темную пропасть неба стволы деревьев и думала о том, что очень сложно быть начальником четверых мужиков, будучи одетой в порванный розовый костюм. Возможно, именно отсутствие подходящей одежды и сдержало ее злость.

И это было очень по-женски. Когда Морозова это поняла, добавилась злость и на саму себя.

Короче говоря, она очень весело и комфортно провела те двадцать с лишним минут, пока они ждали машину Карабаса.

Когда стало понятно, что шумят не кроны деревьев, а двигатель «уазика», Дровосек бросился на звук и через пару минут прибежал обратно — за ним медленно ехал невзрачный забрызганный грязью «УАЗ», машина достаточно неприметная как в городе, так и за его пределами. А о наличии укрепленных стальными листами стенок и о защищенном бензобаке догадаться было невозможно.