Дени. Режиссер-педагог, глубоко знавший историю русской классической литературы, культуру художественного слова, он снабжал меня книгами, учебниками, многие из которых были из домашней библиотеки Веры Павловны.

Она учила меня целенаправленному, целесообразному использованию природной энергии. Каждый спектакль, каждая роль – Николай в пьесе А. Крона «Кандидат партии», Роксмит в инсценировке романа Ч. Диккенса «Наш общий друг», Марков в пьесе В. Собко «За вторым фронтом» – были для меня настоящей школой сдержанности, внутренней сосредоточенности на действии. Она воспитывала во мне артиста думающего.

Позже я понял еще одну тонкость ее педагогических приемов: чтобы не заглушить, не засушить рвущуюся из меня жажду открыто-эмоционального выражения натуры персонажа, Вера Павловна отдавала меня в руки яркого и талантливого режиссера Э. М. Бейбутова… Энвер Меджидович был из тех постановщиков, которые предпочитали в своем искусстве страсть, взрывчатость, буйство сценических красок.

Спектакль «Вей, ветерок» по Я. Райнису имел шумный успех у зрителя. Мне казалась, что я в роли Улдиса не хожу по сцене, а летаю. Летаю, окрыленный и безудержно страстным строем спектакля, и темпераментом исполнителей.

– Женечка, – обратилась ко мне Вера Павловна после пятого или шестого представления «Ветерка». – Ваша легкая возбудимость – не ваша заслуга, это дар… Не эксплуатируйте природу так варварски… Оставьте и зрителям что-то угадать, домыслить… Для этого нужна воля артиста… Воля!

Летом 1951 года «Красный факел» гастролировал в Ленинграде. Проблемы «организации» зрителя не было, все залы наполнялись до предела – такова была слава театра.

Я играл в «Кандидате партии», «Вей, ветерке». Очевидно, мои работы в этих спектаклях не остались незамеченными, так как поступили приглашения от Г. А. Товстоногова в театр имени Ленинского комсомола, от К. В. Скоробогатова – в Академический театр драмы имени Пушкина, от М. И. Царева – в Малый театр (об этом я расскажу в следующей главе)…

– Вера Павловна, что делать? – Я задал этот вопрос не ради приличия, а оттого, что велико было чувство благодарности ей за участие в моей жизни.

Вера Павловна, смахнув платочком со лба испарину и, как мне показалось, блаженно улыбаясь, сказала:

– Надо ехать. Женечка!.. Только в столицу вы уж не играть, не удивлять поезжайте, а… учиться!

Уже работая в Малом театре, я учился в студии М. Н. Кедрова при ВТО… И сейчас, работая только в кинематографе, я учусь. Учусь и учу… Живу, как учила Вера Павловна Редлих…

Академия

В предыдущей главе я уже начал рассказывать о том, как в конце лета 1951 года театр «Красный факел» гастролировал в Ленинграде.

Успех наших спектаклей, как бы поскромней выразиться, был невероятно шумным. Честное слово, я нисколько не преувеличил. Вокруг нас происходило что-то фантастическое: пресса, публика, театральная общественность без каких-либо скидок на нашу провинциальность, искренне, бурно восторгались мастерством старшего поколения труппы. И нам, молодым, тоже в избытке перепадали похвалы.

Досталась и мне долька от этого пирога славы…

И вот сижу я в приемной директора знаменитой Александринки, театра драмы имени Пушкина, Константина Васильевича Скоробогатова, известного зрителям по фильму «Пирогов». Сижу и сам себе не верю, что это именно я, не кто другой, и не во сне, а наяву нахожусь в помещении бывшего императорского театра…

Из кабинета директора вышел Василий Васильевич Меркурьев. Был он возбужден. Подул в гильзу папиросы, угрюмо бросил: «Прикурить дай…» Я вскочил, чиркнул спичкой, поднес огонек к беломорине. Тут только Василий Васильевич поднял на меня глаза и задержался, не сделав даже затяжки папиросой.

– Это ты из «Факела»? – спросил он сердито.

– Я, – ответил и подумал: «Если такие так выходят из этого кабинета, то что же там ждет меня?»

Меркурьев пошел к, двери, потом резко остановился.

– В театре, молодой человек, когда просят прикурить, не вскакивайте. Пусть сами изволят согнуться к огоньку. – Сказал и вышел.

Секретарь, немолодая, очень милая женщина, заметно смущаясь, сказала:

– Не обращайте внимания. Театр – это, знаете ли, характеры… Пожалуйста, проходите, Константин Васильевич вас ждет.

Вошел. Смотрю – директор барабанит пальцами по столу, тоже молчит. Потом:

– Пьешь? – ни с того ни с сего, как мне показалось, грозно спросил.

– Ну… – замялся я.

– А я выпью. – Он достал откуда-то из-под стола бутылку коньяка, плеснул коричневатую жидкость в стакан, стоявший на столе, одним махом проглотил ее и продолжал молчать. «Успокаивает себя, – подумалось мне, – видно, сильно “поговорили” они с Меркурьевым».

– Ты в Кунсткамере был? – спросил директор и впервые посмотрел мне в глаза.

– Был.

– Так там уроды. И все заспиртованные, и у каждого своя банка. А тут все красавцы, и все живые, и все в одной банке… В театре. У тебя семья большая?

– Четверо нас.

– Жена – артистка?

– Певица.

– Ну, хоть тут слава богу!.. – И улыбнулся. Хорошо так улыбнулся.

– Я тебя на сцене не видел, видел Вивьен (главный режиссер театра). Говорил, что ты наш… Так наш? – в упор спросил Скоробогатов.

Радость, страх, смятение, растерянность бушевали во мне.

– Георгий Александрович… – только начал я.

– С Гогой (надо же, великий Товстоногов тогда для них был «Гогой») мы договоримся. Мы – Академия. Улавливаешь?

Шел я от здания Александринки до памятника Екатерине II, хоть это и короткий путь, долго… И бронзовые царедворцы, окружавшие царицу, показались мне с лицами Николая Симонова, Николая Черкасова, Константина Скоробогатова, Александра Борисова…

Лететь бы! Но… В этот вечер в саду «Измайловский» «Вей, ветерок» я провалил с треском…

Вот ведь наша профессия! Балалайку, гитару, рояль, орган можно настроить. Актер же – инструмент загадочный и пока никем еще не понятый. Какие колышки надо покрутить, чтобы струны – мозг, кровь, сердце, тело, голос – свести в одно гармоническое целое, способное выразить тончайшие чувства?

Кто бы знал, как в ту ночь я был противен себе! Какими только словами не казнил себя: и бездарь, и неуч, и недоумок! Спасибо жене (она была тогда со мной) – она плакала от счастья, радуясь моему успеху и столь лестным предложениям. И тревожилась – не случилось бы нервного срыва, не выкинул бы я сгоряча что-либо непоправимо строптивое.

И все приговаривала:

– Ну зря ты так, Женя… Вон даже про Симонова говорят: иногда играет так, что люстры звенят, а бывает, что мухи дохнут… Настоящие театралы приходят на Симонова по нескольку раз, чтобы увидеть его в ударе…

Милая моя, думал я, ты бы рассказала еще и про то, как Белинский шестнадцать раз приходил смотреть Мочалова в «Гамлете», а написал только про один спектакль, когда «люстры звенели»… Что за утешение! Мне самому бы понять и научиться владеть собой!.. А тут провал! И сразу слушки поползли в труппе, и все с усмешечкой, с издевочкой типа: «Академик наш выдохся»,