– Куда мне столько сиделок, Саймон? – спрашивала она.

– Сиделок много не бывает, – отвечал Струлович. – А вдруг ты поскользнешься в ванной или упадешь с лестницы? Когда живешь один, несчастье подстерегает на каждом шагу.

По иронии судьбы, вечно подстерегающее несчастье подстерегло не ее, а Кей, которая была в два раза моложе и жила не одна, а с мужем и дочерью.

Мать Струловича не поскользнулась, но ускользнула – тихо, без единого звука, – ускользнула из жизни, окруженная целым штатом доброжелательных сиделок.

Струлович не оплакивал мать как должно. Он любил ее, однако все его чувства притупились. Если не можешь любить жену – не смеешь любить жену, чтобы не завыть от отчаяния, – кого же еще остается любить?

Дочь, вот кого.

Струлович не считал Беатрис достаточно взрослой, чтобы жить вместе с другими студентами, которые могли оказаться в два раза старше. По мнению самой Беатрис, она осталась дома только ради Кей, хотя и не была особо заботливой дочерью. Болезнь матери пугала девушку. Кроме того, у нее не хватало терпения на все эти коммуникативные ритуалы – сколько же можно ждать, пока слова, подчас бессмысленные, стекут у Кей по губе или появятся нечитаемыми каракулями на доске? В то же время Беатрис стыдилась собственного поведения и считала своим долгом хотя бы не уезжать слишком далеко. Струлович боялся даже представить, что будет, если девочка поступит в лондонский колледж, боялся представить, с кем она познакомится, в кого влюбится и чего ей наговорят, приходил в ужас от одной мысли, что в один прекрасный день она вернется домой с куфией на шее, а потому всячески подогревал в дочери чувство вины. Да, похвалил он ее решение, остаться на севере и жить дома – отличная идея. Мама будет очень довольна, даже если ничем не сможет этого показать. На самом деле география значения не имела. Где бы ни училась Беатрис, ей так и так забьют голову последней версией антиеврейского психоза и сообщат, что настоящий псих – ее отец. Однако Струлович хотел быть поблизости на тот случай, если… в общем, просто на всякий случай. И он вовсе за ней не шпионил. Если он, проскальзывая в аудиторию, и разглядывает порой работы студентов, то исключительно по одной причине: ему было что им посоветовать или посулить. Такова уж цена, которую должна заплатить дочь филантропа, руководящего Фондом Струловича. Любому учебному заведению, куда бы она ни поступила, нашлось бы о чем попросить: услуги мецената, вне зависимости от его вероисповедания, всегда пользуются спросом.

– Не перетрудись, – предостерегала мать. – Ты ведь у себя только один.

Уже выходя из машины – причем в поведении Брендана ему вновь почудилось нечто странное, нечто не вполне подобающее, – Струлович вспомнил, что так и не побывал у нее на могиле.

Слишком много всего произошло за день, а как говорила мать, он у себя только один.

Оправдание можно найти всегда.

Так какое же оправдание было у Брендана? Нельзя сказать, чтобы он вел себя непочтительно, лихачил, слишком резко брал повороты. Открывая пассажирам дверь, он не медлил и не делал обиженное лицо. И все-таки казалось, что Брендан задет. Кто же или что ж его задело? Присутствие Шейлока? Нападки на христиан? Еврейские разговорчики?

Интересно, подумал Струлович, как отреагируют на Шейлока собаки. Однако собаки не обратили на вошедших внимания. Даже головы не подняли.

Струлович предложил чего-нибудь выпить и, может быть, слегка перекусить перед сном, стараясь, чтобы предложение не прозвучало так, будто он не в силах остаться один. Неужели ему одиноко? Струлович, в некотором смысле, только что вернулся с похорон матери. У него нет ни жены, с которой можно поговорить, ни дочери, которой можно доверять. Зато есть много несведенных счетов – общественных, религиозных, метафизических, – неважно, каких. Просто счетов. Естественно, ему одиноко.

От еды Шейлок отказался, а вот выпить был бы не прочь. Струлович предложил граппу. Шейлок покачал головой. Хорошо бы кюммеля. Кюммеля у Струловича не нашлось. А сливовицы? Сливовицы тоже. Шейлок пожал плечами. Амаретто? Кажется, амаретто где-то есть.

Шейлоку не хотелось утруждать хозяина.

– Я выпью воды, – сказал он, – или коньяка.

Коньяк у Струловича был. Отправляться на боковую Шейлок не торопился. Он почти не спал – давно уже почти не спал. Кроме того, его заинтересовала обстановка – кресла из кожи и стали, ковры в стиле ар деко, репродукции картин на тему воскресения, пугающе живая глиняная скульптура – полуобнаженные мужчина и женщина, сплетенные в смертельном объятии.

– В этой комнате разрешается сидеть? – спросил Шейлок. – Или она предназначена для того, чтобы стоять и созерцать?

– Садитесь, садитесь, – поспешно ответил Струлович, подводя его к креслу.

Интересно, бывал ли когда-нибудь Шейлок в подобных домах?

Должно быть, именно эта мысль побудила Струловича сказать какую-то глупость насчет того, что Шейлок, наверное, повидал на своем веку немало перемен.

– Да, – подтвердил Шейлок, – кое-какие перемены замечаю.

Струлович широко раскрыл глаза.

– Например? – спросил он.

Еще более дурацкий вопрос.

– Вы устанете слушать, – ответил Шейлок.

– А вы, судя по всему, просто не помните.

– Напротив, я помню все.

– Ну же, побалуйте меня. Какова самая существенная перемена?

Шейлок закрыл глаза и сделал вид, будто вытягивает из воображаемой шляпы соломинку или лотерейный билет.

– Раньше на меня плевали, теперь мне рассказывают еврейские анекдоты.

– Смешные анекдоты?

– Только не в исполнении христиан.

– По крайней мере, они это по-доброму.

– Назовите хотя бы один анекдот, который можно рассказать по-доброму.

Струлович не стал даже пытаться. Вместо этого он изобразил, будто взвешивает что-то на ладонях.

– Если взвесить все «за» и «против», анекдоты – неважно, добрые или нет, – в любом случае лучше плевков.

Шейлок уставился в свой бокал. Когда он сосредоточенно о чем-то думал, глаза его как бы уходили вглубь и затягивались пленкой, словно в них было больше тьмы, чем света. Струлович знал, что и сам бывает мрачен, однако глубокие тени, которыми наполнялись глаза Шейлока, выводили из равновесия даже его. «Может быть, этот взгляд – тоже своего рода упрек? – подумал Струлович. – Не перешел ли я грань дозволенного? Кто я такой, чтобы решать за него, лучше анекдоты плевков или нет?»

– На мой взгляд, гораздо интереснее другое, – произнес Шейлок тоном, не терпящим возражений, как будто давал понять, что тема закрыта. – Почему христиане не могут пройти мимо еврея без того, чтобы не рассказать ему анекдот? Неужели при виде чернокожего они всякий раз поют «Реку Суони»?[27]