Прошло довольно много времени, прежде чем она перестала дрожать и, казалось, уснула. Валька не очень понимал, как она может спать в позе зародыша, да к тому же стиснутая им изо всех сил. Но тут Даша пошевелилась и из-под его груди раздался приглушенный голос:

– Я согрелась, а ты меня сейчас задушишь.

Он разжал объятия, и она распрямилась. Покрутила головой и заявила, что чувствует себя хорошо и готова идти. Валька с сожалением снял ее с коленей и поставил на землю. Ее еще пошатывало, но идти она уже могла. Он решил – пора. Было уже довольно поздно: во-первых, утром рано вставать, а во-вторых, тетка Степанида могла проявить нездоровый интерес к гуляющей так поздно парочке.

Обнявшись, дошли до общаги, перед входом Даша сняла с себя куртку и Валькину майку, он возразил было, но она решительно протянула ему одежду: «Мне уже не холодно, а перед вахтершей мне ни к чему в мужской одежде ходить, а тебе по пояс голым». Носки, впрочем, оставила.

Он прижал ее к себе покрепче, и они вместе поднялись по лестнице к «дежурке», где Валька шагнул вперед к окошку, держа Дашу немного позади себя, и, здороваясь с вахтершей, легонько подтолкнул в сторону девичьей комнаты. Так что «тетя Стеша», увидела, конечно, что он вернулся с кем-то из девчонок, но с кем именно – не разглядела. Вот и чудненько! И он отправился спать.

Утром Валька Дашу не видел: девчонки вставали на хороший час раньше. В обед тоже: на раздаче стояли Света с Леной, и он не спросил про Дашу, поскольку вокруг было много и чужих, и, что еще хуже, своих ушей. Вечером, после работы, забежал в душ, а затем, прихватив сигареты, отправился в скверик, надеясь перехватить ее после работы. Девочки вышли в обычное время, но Даши среди них не было. Они остановились возле него. Лена, с виноватым видом, ковыряла носком туфли какой-то камешек. Алевтина обняла ее за плечи:

– Да успокойся ты.

– Ага, «успокойся». Дашка со мной целый день не разговаривает и сейчас небось ревет в общаге.

– С ней все в порядке? – Валька забеспокоился.

– Все хорошо, просто она на час раньше удрала, чтобы с тобой не встречаться, она была уверена, что ты будешь ждать ее здесь, – ответила Алевтина и вернулась к Лене, – иди тогда к ней, обними, ложись рядом и рыдайте вместе. Подумаешь, пьяную ее увидели. Увидел-то кто, – она кивнула на Чибисова, – только он, а он никому из своих не скажет, а мог бы, и вас заставил забыть. Разве не так? – она глянула в Валькины глаза.

Тот смутился. Еще секунду назад он чувствовал себя героем, который спас человека, а теперь уже и не знал, как ему относиться к происшедшему.

Алевтина подтолкнула девочек:

– Идите, успокойте малую, если она и вправду ревет.

Когда те двинулись к общежитию, присела на лавочку, рядом с Валькой.

– Ну что, спаситель? Сколько же ты с ней возился?

– Не помню, не знаю, в общагу в начале второго вернулись.

Алевтина улыбнулась:

– Три с лишним часа. Ладно, пойдем, что тут сидеть, успокоится – увидитесь.

Увиделись они в тот же день. Валька, когда приятели устроились кто за преферансом, кто с книгой в руках, кто у телевизора, вышел покурить и задумчиво направился по тропинке к каналу, к той самой «дискотечной» полянке. А навстречу ему, также задумчиво, шла Даша. Они столкнулись нос к носу на повороте тропинки, у куста бузины. Оба вздрогнули, отпрянули на шаг назад, и оба покраснели. Впрочем, на смуглокожем Чибисове это было почти не заметно – выдавали только уши. Зато белоснежна Даша так и запылала вся, как маков цвет. Горели лицо, шея, грудь в вырезе платья, кисти рук, коленки. Наверное, горели и еще какие-то части тела, но их скрывало платье. Она не поднимала глаз и только тяжело дышала, будто перед тем пробежала пару километров. Но постепенно дыхание ее успокоилось, и она, не поднимая головы, тихо сказала:

– Пойду я.

Валька молча кивнул и посторонился, давая ей пройти. Даша еще ниже наклонила голову и двинулась мимо Чибисова к общежитию.

– Могла бы хоть «спасибо» сказать, – подумал он с тоской, – ну что она за человек такой, я и так, и сяк, и чуть с ума не сошел, когда ее полумертвую на лавке увидел, и полночи с ней возился, а она даже разговаривать со мной не хочет!

Он смотрел ей вслед с обидой в глазах, когда она вдруг остановилась, порывисто обернулась и глянула на него из-под прядки волос, упавшей ей на лицо, после чего бросилась к общежитию почти бегом. И только тут его осенило: ей безумно стыдно и потому она боится говорить, и потому опущенная голова, спрятанные глаза и желание убежать, забиться в какой-нибудь угол и рыдать, пока не станет легче.

Только через несколько секунд до него дошло! Он понял! А до скольких не дошло ни через минуту, ни через неделю, ни через год? Знаете, сколько пар не возникло и сколько существующих распалось только из-за того, что девушка не посмела открыть рот и все рассказать, объяснить, потому, что ее не держали в этот момент в объятиях, откуда, уткнув нос в грудь своего повелителя легко можно рассказать все: объятия – уже прощение, если ты в чем-то провинилась, напоминание о том, что тебя любят, даже если вслух это говорили последний раз в прошлом году, это и ласка, и нежность, и, конечно, признание в том, что ты для него единственная.

А если тебя не обнимают? Если он стоит рядом и просто смотрит на тебя с раздражением, неодобрением, злобой, да просто с обидой – это, наверное, самое страшное – обида.

И высыхают у бедняжки в одно мгновение губы, прилипает к нёбу язык, рот просто не открывается, как судорогой сведенный. Ну никак! И силится несчастное создание сказать повелителю своему: «Ну обними же меня, хоть из жалости, и я начну говорить, а когда ты все узнаешь, то обида твоя пройдет, растает и ты обнимешь меня уже по-настоящему».

И головку наклоняет, и глаза мокрые прячет, но видно же, что мокрые! И лицо бледное, ни кровинки. И вид несчастный, и дыхание неровное. Ну как еще без слов объяснить?.. Повернуться… и уходить… медленно-медленно – а вдруг остановит!.. Нет, не останавливает!.. Тогда самой остановиться и еще раз призывно взглянуть на него: «Ну останови же!»…

А он стоит, где и стоял, и смотрит на нее, как смотрел. Башкой стенку проломить – это ему раз плюнуть, а вот эта девичья бессловесная мольба – для него китайская грамота. Долдон!!! Дубина!!! И в девчонке закипает досада, затем обида и наконец – злость. И она уходит уже по-настоящему.

И есть еще несколько секунд, броситься за ней, схватить в объятия и уже самому просить прощения за то, что не понял… Но нет. И эти несколько секунд он упускает и она уходит… навсегда… Все… Нет больше пары, есть два отдельных человека.

Валька догнал Дашу в три прыжка, схватил за руку. Она замерла, глубоко вздохнула и, отвернувшись в сторону, всхлипывая, еле слышно заговорила:

– Вечно я все порчу. С полянки переодеться побежала, когда ты курить пошел, вернулась, а тебя нет. А когда ты вернулся (небось меня искать бегал?), так Леня, немножко пьяный, меня от себя не отпускал. Вот я тебя и обидела. Вчера вот Ленке хотела помочь – разговор у нее с Гришкой трудный был, потому и осталась с ней и водку эту проклятую пила. Только вот Ленке ничего (куда в нее влезает?) и с Гришей они обо всем договорились, а себе я опять все испортила: только у тебя обида после дискотеки прошла, так я тебе пьяная на глаза попалась, да еще такая, что если бы не ты, я б, наверное, замерзла на этой лавке или собственной рвотой захлебнулась. А теперь тебе не то что говорить со мной, а поди, и смотреть на меня, уродину, противно.