И тогда…

Послышался хруст ветвей и треск, громкий, как выстрел. Свет, осиявший поляну, внезапно погас.

Или почти погас. В зарослях орешника билось слабое сияние, как если бы над кустами поднималось, мерцая, облачко крохотных звезд.

Оттуда послышался голос – высокий, чистый женский голос, который произнес:

– Ой! – а потом совсем тихонько добавил: – Вашу мать. – И еще раз: – Ой…

Больше голос ничего не говорил, и на поляне воцарилась тишина.

С каждым шагом октябрь отступал все дальше. Юноша чувствовал, что идет прямиком из осени в лето. Тристран шел через лес по тропе, с одной стороны которой поднимался густой кустарник. Высоко над головой горели ясные звезды, и полная луна цвета спелого зерна сияла золотом. В лунном свете на кустах шиповника темнели крупные цветы.

Юношу начинало клонить в сон. Сперва он боролся с сонливостью, потом скинул пальто и поставил на землю свой чемоданчик – вместительную кожаную штуковину из тех, что в двадцатые годы стали называться саквояжами. Чемоданчик Тристран подложил под голову вместо подушки, а сверху накрылся пальтецом.

Сначала он лежал и смотрел на звезды. Казалось, они в своем великом множестве танцуют в небесах величественный и бесконечный танец. Юноша размышлял, какими могли бы оказаться лица небесных танцовщиков. Наверное, они бледные и все с мягкими полуулыбками – что вполне естественно для тех, кто проводит столько времени наверху, взирая с небес на дольний мир, на суету, радости и горести жителей земли. Наверное, им очень забавно каждый раз, когда очередное человеческое существо решает, что оно – центр вселенной, как склонны делать все мы!

И тогда Тристран понял, что спит, и пошел к себе в спальню, которая одновременно почему-то оказалась классной комнатой деревенской школы. Миссис Черри постучала указкой по школьной доске, приказывая всем замолчать, и Тристран взглянул на свою грифельную доску, чтобы понять, какой же сейчас урок, – но не смог разобрать ни одной надписи. Миссис Черри ужасно напоминала Тристрану его матушку, и юноша подивился, как он раньше не догадался, что они обе – это одна и та же женщина. Учительница вызвала Тристрана к доске и велела ему перечислить всех королей и королев Англии с датами их правления…

– Иж-жвините, – произнес ему в самое ухо негромкий и какой-то лохматый голосок. – Не могли бы вы спать немножечко потише? Ваши сны такие громкие, что перебивают мои собственные, а я, понимаете ли, никогда особенно не увлекался историческими датами. Вильгельм Зеватель, тысяча шестьдесят шестой, – вот все мои познания, и те я бы отдал за единственную танцующую мышь.

– М-м? – отозвался Тристран.

– Просто немного приглушите их, – посоветовал голосок. – Если вам не трудно.

– Простите, – сказал Тристран, и дальнейший его сон стал сплошной темнотой.

– Завтрак, – сообщил ему кто-то на ухо. – Грибусы, жаренные в масле с диким чесноком.

Тристран открыл глаза. Дневные лучи пробивались через густые ветки кустов шиповника, окрашивая траву зеленым золотом. Ноздри щекотал восхитительный запах.

Под самым носом Тристрана стояла оловянная плошка.

– Конечно, угощение жалкое, – продолжал голосок. – Деревенское, я бы сказал. Совсем не то, к чему привыкли благородные господа – но простецы вроде меня высоко ценят хороший грибус.

Тристран сморгнул, потянулся к плошке и двумя пальцами извлек оттуда большой горячий гриб. Юноша осторожно откусил маленький кусочек, в рот ему потек ароматный сок. Ничего прекраснее он не ел никогда в жизни, и, прожевав гриб, Тристран не замедлил об этом сказать.

– Очень мило с вашей стороны, – обрадовалась маленькая фигурка, сидевшая по ту сторону костерка, который дымил и потрескивал в утреннем воздухе. – Да, очень, очень мило. Я же знаю, как и вы сами знаете, что вы скушали всего-навсего жареный грибус и ни кусочка хоть чего-нибудь стоящего…

– А еще можно? – спросил Тристран, наконец понимая, как сильно он проголодался: иногда это делается ясно, как только начнешь есть.

– Ах какие прекрасные манеры! – восхитилось маленькое существо, одетое в широкополое смешное пальто и широкополую же смешную шляпу. – Вы спрашиваете, можно ли еще, как будто отведали перепелиных яиц-пашот или копченой газельей вырезки с трюфелями, а не обычных грибусов, на вкус не лучше последней тухлятины, которой и кошка побрезгует! Вот они, манеры-то!

– Нет, я в самом деле хотел бы съесть еще один гриб, – сказал Тристран. – Пожалуйста.

Маленький человечек – если он, конечно, был человеком, в чем Тристран сильно сомневался, – горестно вздохнул и потянулся к сковородке, которая шкворчала на огне. Насадив на конец ножа два больших гриба, он сбросил их в оловянную гостевую плошку. Тристран подул на угощение и быстро съел его, опять-таки держа пальцами.

– Посмотреть, как вы едите, – сообщило лохматое существо со смешанным выражением гордости и отчаяния, – так прямо кажется, что мои горькие и червивые грибусы вам нравятся и вы не жалеете, что взяли такую гадость в рот.

Тристран облизал пальцы и заверил своего благодетеля, что давно ему не приходилось есть таких сочных, ароматных и замечательных грибов.

– Это вы сейчас так говорите, – с мрачным удовлетворением отвечал тот, – но посмотрим, что вы скажете через час-другой. Наверняка вашему кишечнику грибусы не придутся по вкусу, как одной рыбачке не пришлась по вкусу русалка, с которой спутался ее парень. Ух та рыбачка и кричала – слышно было от Гарамонда до Штормфорта! И в каких выражениях, вы просто не поверите! Ей-богу, у меня уши в трубочку сворачивались. – Лохматый господин тяжело вздохнул. – Кстати говоря, о кишечнике, – продолжил он. – Я собираюсь пойти облегчить мой собственный вон за тем деревом. Не окажете ли вы мне честь и не последите ли пока за моими вещами? Буду вам очень обязан.

– Пожалуйста, – вежливо согласился Тристран.

Лохматый человечек исчез за толстым дубовым стволом. Он с кряхтеньем повозился там и вскоре вернулся, приговаривая:

– Ну вот и все. Знавал я одного господина из Пафлагонии, который имел обыкновение каждое утро заглатывать живую змею. Он любил говорить, что эта привычка рождает уверенность в наступающем дне: мол, за весь день с тобой не может случиться по крайней мере ничего более неприятного. Когда его приговорили к повешению, перед казнью беднягу заставили слопать полную миску лохматых многоножек, так что его убеждение в конце концов себя не оправдало.

Тристран извинился и сам отправился за дерево помочиться. Там он обнаружил маленькую кучку помета, нимало не напоминавшего человеческие испражнения. Скорее это выглядело как оленьи или кроличьи катышки.

– Меня зовут Тристран Тёрн, – представился юноша по возвращении. Его сотрапезник тем временем убирал все, что осталось после завтрака – дрова, сковородки и прочее, – в огромный чемодан.