– Мужики, друг погиб, похоронили сегодня. Вот, поминаем, садитесь с нами.

Милиционеры не сели, но замолчали. Химич тоже встал.

– Друг погиб, мужики, – повторил он. – Депутат, вы слышали, наверное. Он мне крестным был, – вспомнил фамилию депутата, смутился, замолчал, но милиционеры не заметили.

– Ладно, нальешь? – спросил тот, что постарше. Шиша поднял пластиковый стаканчик:

– Я из него пил, но вы не побрезгуйте, – Химич отдал свой, и менты пили из их стаканчиков, а Шиша с Химичем по очереди из бутылки.

– Не знаете, кто его? – спросил вдруг милиционер помоложе.

– Кого? – Химич понял, о ком это, но хотел потянуть время, странный вопрос все-таки.

– Ну депутата вашего, Гринберга, да?

– Да кто ж его знает, – Химич вздохнул. – Заказное же, политика, наверное.

– А я думаю, дестабилизация, – сказал милиционер. – Знаете ведь, что в области банда действует? Наших ребят жгут и стреляют, генерала вон убили, да и депутата вашего наверняка. Чечня, девяносто седьмой сука год. Никогда не думал, что у нас так же будет.

– А известно, кто, что? – вступил Шиша. – Что за банда? А то разное говорят.

– Да нам тоже разное, – милиционеры как-то сами собой разделились, с Химичем разговаривал младший, а Шише ответил старший. – Генерал вон вообще от сердца умер, на похоронах сказали. Хорошее сердце – топор.

– Осиновый кол все-таки, – поправил младший.

– Верь больше, осиновый, – старший скорчил рожу. – Напридумывают всякого, как в кино. Топором его зарубили, вот так, через плечо, – но на себе не показал, махнул рукой в воздухе.

– Может, действительно с Кавказа к нам кто-то приехал, – проговорил молодой. – Все-таки не по-нашему это, у нас так не принято, даже в девяностые этого не было.

Шиша снова подумал про девяностые – вообще-то это неплохо, если начнутся девяностые. Бог с ним с портом и с вечным огнем – если это цена, которую надо заплатить, чтобы менты ходили, как эти, перепуганные и просили бы у тебя, чтобы ты им налил – пусть будут девяностые. Пусть будет как угодно, но не как сейчас.

Допили бутылку, разошлись.

Полстраницы мелкими буквами – перечисление повреждений, найденных на трупе. Закрытые переломы головки левой и правой плечевых костей со смещением отломков и разрывом суставной сумки, массивные кровоподтеки с пропитыванием кровью и размятием мягких тканей верхних конечностей, грудной клетки, в подмышечных впадинах, распространяющиеся на нижнюю и среднюю треть шеи, массивный кровоподтек в проекции левого тазобедренного сустава, кровоподтеки и ссадины в области глаз, носа, кистей, на бедрах, коленном суставе, голенях, ягодицах. Отдельно сказано, что все повреждения являются прижизненными и наносились «твердым тупым предметом, судя как по механизму ударов с большой механической силой, так и по механизму ударов со сдавливанием». Цвет кровоподтеков и характер ссадин позволили установить, что повреждения были получены «одно за другим в короткий промежуток времени незадолго до поступления в стационар» и «не могли образоваться одномоментно при падении тела с высоты собственного роста», – за эту строчку судмедэксперту отдельное спасибо, потому что иначе бы все так и закончилось служебной проверкой, которую, как и положено, назначили после смерти задержанного в приемном покое областной больницы скорой помощи.

Служебная проверка – это когда из областного управления в районный отдел приходит человек и спрашивает, что случилось. Ответы пишет в протокол. Милиционер, дежуривший в ту ночь, рассказывает, что из камеры, в которую был помещен задержанный, раздался странный шум. Пошел смотреть. Открыл дверь, а у человека эпилептический припадок. Вызвали врачей, врачи его увезли, а что уж там случилось в больнице – а черт его знает, милиционер сам не сталкивался, но слышал, что в больнице есть палата для буйных, там их пристегивают – наверное, отсюда и кровоподтеки на руках. Человек с протоколом уточняет – а наручники могли такие следы оставить? Милиционер говорит, что, наверное, могли бы, но он же их на задержанного не надевал, так и запишите. Проверяющий записывает, проверка закончена.

Обычный парень, шел вечером домой по улице, остановили – похож на подозреваемого в краже мобильного телефона, повезли в отделение. Потерпевший будет утром, до утра придется здесь заночевать, и нет, звонить никуда нельзя. Увели в камеру, утром увезли на скорой, что было между вечером и утром – да разве узнает кто-нибудь, и до сих пор никто не знает точно, но есть больничный акт экспертизы, и есть мать, которая не поверила в эпилепсию и в украденный телефон. Пять лет судилась, пять лет бегала, добилась – приговор и бумага от начальника райотдела, что в связи с вступлением в законную силу обвинительного приговора областного суда приношу вам извинения за незаконные действия наших бывших сотрудников, совершенные в отношении вашего сына, дата и подпись, и еще бумага из суда, что в материальной компенсации отказано, но и ладно – письменное извинение от милиции это тоже редкость, можно в рамочку повесить, гостям показывать, самой смотреть и вспоминать. «Массивный кровоподтек в проекции левого тазобедренного сустава, кровоподтеки и ссадины в области глаз».

В областную думу губернатор специально заехал, чтобы почтить с депутатами память убитого Соломона Борисовича. Речей говорить не стал, просто отстоял минуту молчания и, чтобы не убегать сразу, присел за стол, как будто хочет что-то прочитать в проекте бюджета. Депутаты сидели грустные, и это был тот случай, когда грустить было можно – политический помощник губернатора, гнусноватый пиарщик в розовой рубашке, еще с утра проинструктировал «Единую Россию», что «Гринберга оплакиваем». Председатель объявил прения (повестка дня была – что-то о местном самоуправлении и поправки к бюджету), и каждый депутат, прежде чем перейти к выступлению по существу, говорил что-нибудь вроде «мы потеряли самого яркого коллегу», или «он так и останется для нас символом девяностых со всеми их ошибками и надеждами», или «реальной угрозы он, конечно, никому не представлял, но» – и так один за другим, все без исключения. Губернатор тоже сделал печальное лицо, сложил свои бюджетные бумаги в стопочку, вздохнул и, немного ссутулившись, прошагал в сторону выхода. И тут ему крикнули в спину:

– Убийца!

Обернулся.

– Вы убийца, – повторила безобиднейшая единороссовская депутатша, главврач станции переливания крови, крашеная блондинка за шестьдесят, самая аполитичная тетка на свете, заседавшая, впрочем, и в самых проблемных избиркомах, и в общественной наблюдательной комиссии по тюремным делам, и где-то еще, и никогда нигде с ней никаких конфликтов не было, голосовала как надо за что угодно – вот уж от кого нельзя было ожидать, но она, именно она назвала его убийцей.

Губернатор ничего не сказал, вышел из зала, прикрыл за собой дверь. Тетка со станции переливания крови была права, ему нечего было ей возразить, но почему-то был зол именно на нее – ну что за хамство, что за свинство.