– Спасибо, приятель. Мсье Жоли пришел?

– В десять с четвертью, мсье.

В десять с четвертью, как всегда. А в приемной, как всегда, толкутся счастливчики, неудачники и те, кто лишь собирается схватить удачу за воротник. Паркет в коридоре оживляет новое пятно, похожее на лошадиный круп с взметнувшимся на стену хвостом. Табачный дым становится гуще, раздаются знакомые голоса: фальцет ведущего светской хроники прерывается басом театрального обозревателя. У Бланшара горячая пора: город пестрит афишами – вечером в Опере премьера. «Взгляд василиска, или Бремя ненависти». Сходить?

– Дюфур! Жив, курилка! – Жоли, бессменный заведующий отделом политики, раскрывает начальственные объятия. По-кошачьи топорщатся холеные усы, в углу рта – неизменная сигара. – Блестящий материал! И как вовремя. Патрон в восторге…

Скрипящие перьями за общим столом репортеры разом поднимают головы и смотрят на удостоенного похвалы собрата. Четверых Поль знает, пятый, франтоватый блондин, новенький.

– Малыш Тессье, – проследив взгляд Поля, громко объясняет Жоли, – городская хроника. Два су за строчку и две с четвертью сотни в месяц, не считая разъездных. Пойдем подышим.

Посетителей в приемной еще прибавилось, один из двух рассыльных исчез, Леру почти разобрал письма. Хорошенькая дама в желтом и коричневом вскинула головку. Жоли нахмурился и ускорил шаг.

– Мы непростительно задержались, – значительно произнес он, – интервью в половине двенадцатого. Раджа ждать не станет.

Поль торжественно кивает. Незримый раджа стал сообщником сотрудников «Бинокля» задолго до прихода Дюфура в газету. Нетерпение заморского вельможи избавляет от докучливых посетителей не только репортеров, но и птиц полетом повыше, и лишь не проведший в армии ни дня патрон, полагая себя старым солдатом, задерживается, уходит и отказывает, не прибегая к уверткам.

– Леру, если начнется конец света, мы у Жерара.

– Слушаю, мсье.

* * *

В кофейне «Счастливый случай» до полудня всегда бывало свободно. Седовласый мсье Жерар лично провел давних и уважаемых клиентов к «их» столику в нише, принял заказ и удалился. Жоли привычным движением коснулся сперва галстучной булавки, затем усов.

– Полчаса поболтаем, и можешь быть свободен. Тебя хватает еще на два подвала, но отдыхать некогда. С утра изволь быть во Дворце Правосудия.

Дюфур вопросительно поднял брови. Им стремительно овладевала журналистская лень, та самая, что неминуемо сменяется азартом. Жоли усмехнулся.

– Спрашиваешь, почему ты, а не какой-нибудь мсье-два-су-за-строчку? Арьергардный бой, дружище. Сражение позорно проиграно. Мы доверились болванам из полицейской префектуры, а те сочли дельце Гарсии заурядной уголовщиной. Оно и осталось бы таковым, круши безобразник другие бюсты и не пытайся Маршан свалить правительство. Гарсия неплохо ему подмастил. Соплеменник чудовища восстал! Официант сделал то, на что не хватает духу премьеру! Руки прочь от гражданина Гарсии! Маленький защитник великой Республики. Лучшие умы и перья на стороне отважного басконца! Они желают знать! Они требуют ответа! Кокатрис или человек? Живые гиены против мертвого льва. Станет ли позор Баскони позором Республики?

– Что за ахинея?

– Тебя развратили гепарды. Это не ахинея, это шапки наших конкурентов. Пока мы спали, «Планета», «Жизнь», «Мнение», «Обозреватель» выжали из гипсового крошева все, что можно. Завтра вынесут приговор, и «Бинокль» окажется в окончательной дыре. Наше молчание уже увязывают с позицией премьера по вопросам новых реституций и Трансатлантидского канала. Нужно превратить наш промах в позицию. Само собой, достойную, так что найди мне причину! Любую, кроме курса акций Трансатлантидской компании и нашей некомпетентности!

– Так я должен смыть с тела Республики имперскую скверну? – уточнил Поль. – Или, наоборот, восславить павшее величие?

– Смыть, но без мыльной пены и по возможности не замочив манжет. Они у нас сегодня бумажные.

Подали кофе и коньяк. Официант как-то особенно значительно наклонил голову, и Жоли столь же значительно кивнул. Странно, почему кофе в метрополии варят лучше, чем в колониях? Впрочем, и родина винограда отнюдь не Галлия. Жоли отложил сигару: за любимым напитком он никогда не курил.

– Парадокс, – поделился своим наблюдением Поль. – Кофе миру дал Аксум, но варят его там отвратительно.

– Впишешь это в следующий фельетон, и мы разошлем газету оптовым торговцам колониальными товарами. За рекламу приходится драться все жестче. Что скажешь о коньяке?

– У Жерара ничего не меняется, и это не может не радовать. «Гордость», и отличнейшая.

– Ты ошибся. Это «Адель». «Гордости императора» больше нет. Ни марки, ни торгового дома. Владельцы предпочли спустить свое сокровище в море и объявить себя банкротами, но не менять этикетку. И не выплачивать штраф за пятьдесят шесть лет восславлений басконского монстра. Теперь в буфетах шепотом предлагают «чудом уцелевшую» бутылку, но будь осторожен. В ней может оказаться что угодно.

– Скверно. Хотя не думаю, что «Гордость» ушла в море, скорее уж за него. Любопытно, каков запас этой, гм, «Адели» у старины Жерара? О, Бланшар!

Театральный обозреватель не походил на человека, между делом забежавшего промочить горло. Оглядев зал, он целеустремленно направился к столику заведующего отделом политики.

– Катастрофа в Опере в день премьеры. – Волнуясь, Бланшар изъяснялся заголовками, а его голос был достоин трагика или метрдотеля. – Ревнивый муж, нерасторопные служащие и катастрофа. Люсьяни не сможет петь минимум две недели. Повреждена гортань. Спешу к месту трагедии. Три интервью и репортаж! Потребуется место. Надо снимать Алможед, он терпит.

– Не возражаю. – Жоли невозмутимо поднес к губам рюмку. – Дюфур? Уступишь осипшему тенору?

– Почему нет? – Поль уставился в рюмку, хватая за хвост мелькнувшую мысль, кажется, гениальную. – Вот она, оборотная сторона искусства! В Опере избитый герой поет проникновенное ариозо, в жизни он шипит, как ящерица, и полощет горло. Кого Люсьяни изображал? На афишах какие-то подозрительные береты…

* * *

Завтрашнему визиту во Дворец Правосудия Поль предпочел незамедлительный визит в полицейскую префектуру. Там несколько раздраженно сообщили, что комиссар Бонне, чьи люди арестовывали мсье Гарсию, болен, и когда появится на службе, неизвестно. Журналист поблагодарил, вышел на пестрый послеполуденный бульвар и неторопливо двинулся вниз, к улице Валентинуа.

Где жил Бонне, Дюфур знал. В свою бытность криминальным репортером ему не раз доводилось гонять с полицейскими чинами шары и сидеть за рюмкой наливки. Комиссар Бонне даже среди коллег отличался здоровьем и здравомыслием, но полицейские – люди подневольные: прикажут заболеть – заболеют. Поль ставил сто к одному, что напуганное поднятой шумихой начальство озаботилось спрятать обидчика Гарсии от прессы, но хорошего газетчика примет даже «больной», а Дюфур полагал себя очень хорошим газетчиком.