— За что?

— Да как-то… — он смущённо развёл руками. — Я даже не смогу объяснить, почему так вышло. Сначала происходили какие-то глупые несостыковки, мелочи, на которые ни я, ни она не обращали внимания, а потом всё перепуталось настолько, что разобраться во всём этом ни у одного из нас недостало сил. В один прекрасный день она предложила мне собрать вещи и уйти.

— И ты ушёл?

— И я ушёл, — согласно кивнул Тополь.

— Вот просто так, взял и ушёл?

— Да. Собрал вещи и ушёл.

— Сколько было твоей дочке?

— Алине? Чуть больше месяца.

— Сильно же ты допёк свою бедную Лизу, чтобы она решилась тебя турнуть, оставаясь с грудным ребёнком на руках, — едко заметила Надежда. — Хотя я могу её понять. Лучше быть одной, чем с таким довеском, как ты.

— А третья, Катя, она что, тоже тебя прогнала? — Семён с любопытством посмотрел на отца.

— Нет, от Кати я ушёл сам.

— Что так? Не стал дожидаться, когда дадут коленом под зад? — не удержалась Надежда.

— Нет. — Леонид снова вздохнул. — Дело не в том, кто кого выставил за дверь, а в том, что я нашёл силы признаться самому себе, что совершил очередную ошибку.

— Как у тебя всё просто получается, как в школьном диктанте, просто не жизнь, а какая-то работа над ошибками, — с презрением произнесла Надежда. — Одна ошибка, вторая, третья. И сколько ошибок у тебя прыгает по лавкам, просит кушать и знает о существовании папы только по фотографиям?

— Не надо так, Надя… — на лице Тополя появилась болезненная гримаса. — Сильнее, чем я, меня никто уже не осудит. Из-за своей глупой гордыни я вычеркнул из жизни целых пятнадцать лет, и мне уже никто их не вернёт. Если бы я тогда смог перешагнуть через себя… — Леонид замолчал.

— Ну ты и енот-полоскун! — неожиданно взорвалась Надежда. — Что в тридцать, что в сорок пять — ничего не меняется, одни красивые слова. Какие же мы, бабы, дуры! Женясь, мужики мечтают только о том, чтобы всё оставалось так, как есть, навсегда. А мы чего-то ждём, на что-то надеемся. Вот пройдёт время, и всё станет по-другому. Чушь! Бред сивой кобылы! Ничего лучше не становится, день ото дня становится только хуже, а мы всё терпим, и терпим, и тянем свою лямку, как ломовые лошади, до конца. Молодец твоя Катя. Поставила на ноги ребёнка, выжала тебя, как морковку, а потом отправила на все четыре стороны. Из нас троих она оказалась самой умной. И когда она тебя выкинула за дверь? Неделю назад? Две? — Губы Надежды презрительно искривились.

— Это имеет какое-то значение? — попытался уйти от ответа Тополь.

— Самое прямое! Если я правильно поняла, ты опух от воздержания и диеты и принялся за новые поиски домработницы.

— Как ты можешь? — лицо Тополя вспыхнуло.

— Это ты мне?! — Надежда хищно прищурилась. Она хотела добавить что-то ещё, но её неожиданно перебил Семён.

— А можно я скажу тост?

— Конечно, сынок, — торопливо ответил Леонид и с благодарностью взглянул на сына.

— Ну что ж, Леонид Семёнович Тополь, — Семён поднял фужер и впервые за всё это время посмотрел отцу прямо в глаза. — Вот мы с тобой и познакомились. Не знаю, хорошо это или плохо, но когда-нибудь, раньше или позже, это должно было произойти. За последние пятнадцать минут я узнал о тебе больше, чем за предыдущие пятнадцать лет, и хочу сказать тебе вот что… — собираясь с мыслями, Семён сделал паузу. — Ты страшный человек, отец. — От слов сына Леонид вздрогнул, как от удара плетью. — Калеча одну жизнь за другой, все эти годы ты шёл по головам любивших тебя женщин, разбивая их судьбы и считая это в порядке вещей. Прислушиваясь к своим желаниям, ты искал, где тебе будет лучше, и ни боль, ни отчаяние, ни слёзы этих людей тебя абсолютно не трогали.

— Это неправда, — с болью прошептал Тополь.

— Правда. И ты об этом знаешь даже лучше, чем я, — спокойно возразил Семён. — Пятнадцать лет назад ты отделался от нас с мамой как от балласта, и теперь ты пришёл к нам, чтобы хоть как-то устроить свою жизнь.

— Неужели за ошибку, совершённую полтора десятилетия назад, мне не будет прощения никогда? — губы Тополя жалко дрогнули. — За то, что я сделал, поверь мне, сынок, я расплатился уже сполна. Я не знаю, поймёшь ли ты меня, но тогда мной руководило какое-то странное чувство. Конечно, это глупо, но мне тогда казалось, что у меня за спиной вдруг выросли крылья. Я думал, что смогу начать всё с нуля, с чистого листа, а получилось, что начал я с минуса, а вместо крыльев у меня за спиной снова оказалась неподъёмная ноша, только ещё тяжелее, чем прежняя. Несмотря на свои тридцать, я был по-детски наивным, я считал, что теперь жизнь расстелется передо мной красной ковровой дорожкой и станет одним большим праздником. Но вышло иначе. — Он криво усмехнулся. — Первые два месяца я жил как король, с меня сдували пылинки и смотрели в рот, прислушиваясь к каждому моему слову. А потом начинали закручивать гайки, да так, что кости захрустели. И вот тогда я впервые понял, что лучше, чем в родном доме, где тебя ждут и любят таким, какой ты есть, нигде не может быть. Я понял, что потерял родных и любимых людей, не приобретя взамен абсолютно ничего…

— Давай не будем играть красивыми словами. Где была твоя любовь, когда ты, словно грушу, отращивал свою драгоценную гордыню? Что делала твоя любовь, когда мать горбатилась на трёх работах, чтобы нам не остаться без куска хлеба?

— Я этого не знал…

— А что бы изменилось, если бы ты вдруг узнал? Только не нужно уверять, что ты бы всё бросил и примчался к нам на помощь. Я всё знаю. Знаю о том, каким способом ты заставил мать подписать отказ от алиментов, как ты смеялся ей в лицо и от щедрости душевной не жалел для родного сына копеечной монеты! — Неожиданно Семён резко дёрнул воротник рубашки, и верхняя пуговица, отскочив, покатилась по полу. — Смотри! Неужели не узнаёшь?!

Подцепив пальцем тонкую серебряную цепочку, висевшую на шее, Семён достал из-за пазухи небольшой медальончик, наклонился через стол и поднёс начищенную копейку с просверленной дырочкой к глазам отца.

— Много лет мне хотелось высказать тебе в лицо всё, что я о тебе думаю, и вот наконец-то этот день настал. Давай же выпьем, папочка, за то, что наши с тобой дорожки разошлись, и за то, что Бог избавил нас с мамой от такого подлеца и негодяя, как ты. Давай выпьем за то, чтобы ни через пятнадцать лет, ни через тридцать твоей ноги больше в этом доме не было! Будь здоров, Леонид Семёнович! — в напряженной тишине Семён поднял фужер, не чокаясь, почти залпом выпил его содержимое и поднялся из-за стола. — А теперь уходи и никогда сюда не возвращайся.

Губы Леонида задрожали, и он через силу выдавил:

— Вы думаете, я без вас пропаду? Если так, то напрасно. Надеюсь, вы не восприняли всерьёз весь тот бред, что я нёс?

— Нет, конечно, — Надежда посмотрела Леониду в глаза долгим взглядом. — Мы же знаем, что ты у нас птица высокого полёта. У тебя своя дорога — у нас своя. Лети, ищи, где тебе будет лучше. А мы с Семёном тебе желаем, чтобы ты сполна получил всё то, за что боролся.