И вот однажды он сталкивается с женой У на рынке Бокериа. Он замечает ее издали. Жену У сопровождает незнакомая Б девушка. Они задержались рядом с лавкой экзотических фруктов. Приближаясь к ним, Б успевает отметить, что выражение лица жены У обрело большую глубину. Теперь это не просто красивая женщина, нет, теперь это к тому же интересная женщина. Он с ними здоровается. Жена У отвечает сухо, словно не узнает его. Б даже чудится, будто она и на самом деле не узнала его, и он спешит назвать себя. Напоминает обстоятельства, при которых они виделись в последний раз, напоминает про книгу, которую она ему советовала прочесть, мало того, напоминает про злосчастную вечеринку, на которой они познакомились. Жена У кивает в ответ на все, что сообщает Б, но в ее реакции легко уловить лишь растущую неохоту с ним разговаривать, словно бы самое горячее ее желание — избавиться наконец от Б. Совсем растерявшись, Б продолжает стоять рядом с ними, хотя прекрасно чувствует, что лучше всего было бы поскорее распрощаться. В глубине души он ждет чего-то — знака, слова, которые показали бы, что он ошибается. Но никакого знака не следует. Жена У старается не видеть его. Зато вторая женщина пристально его рассматривает, и за этот ее взгляд Б цепляется словно за соломинку. Подругу жены У зовут К, но она не чилийка, а датчанка. По-испански говорит неважно, но понять ее можно. Она совсем недавно обосновалась в Барселоне и почти не знает города. Б вызывается показать ей Барселону. Датчанка принимает предложение.

Итак, тем же вечером Б встречается с К, и они гуляют по готическому кварталу (хотя Б сам толком не понимает, зачем ему все это нужно, а она чувствует себя счастливой, к тому же слегка пьяной, так как они уже успели заглянуть в пару старинных кабачков), разговаривают, и К велит ему как следует присмотреться к теням, которые отбрасывают их фигуры на древние стены и на уличную брусчатку. У теней своя отдельная жизнь, говорит К. Поначалу Б едва обращает на ее слова внимание. Но потом приглядывается к своей тени, а может, к тени датчанки, и на миг у него возникает впечатление, будто темный вытянутый силуэт искоса смотрит на него. Б поражен. Затем они втроем, или вчетвером, растворяются в бесформенном мраке.

Эту ночь он проводит с К. Датчанка изучает антропологию вместе с женой У, и хотя ту вряд ли можно назвать ее близкой подругой (на самом деле они всего лишь учатся в университете на одном курсе), на рассвете Б и К почему-то заговаривают именно о жене У, наверное, потому что это единственная их общая знакомая. Но и тут Б мало что удается узнать. Информация, полученная от К, в целом сводится к общим словам. Она хороший человек, всегда готова помочь, умная студентка (что это значит? — думает Б, который никогда не учился в университете), хотя, добавляет датчанка, опираясь уже не на конкретные факты, а на свою женскую интуицию, у нее полно проблем. Каких именно проблем? — спрашивает Б. Не знаю, отвечает К, разных проблем.

Проходят дни, Б уже не ищет встречи ни с У, ни с его женой в домах знакомых барселонских чилийцев. Раз в два-три дня Б видится с К, и они занимаются сексом, но больше не говорят о жене У, и в тех редких случаях, когда К вдруг упоминает ее, Б прикидывается, будто не понимает, о ком речь, или старается выслушивать свою подругу отчужденно и равнодушно, старается, и это ему удается без особого труда, выглядеть беспристрастным, словно К рассказывает о социальной антропологии либо о копенгагенской «Русалочке». Б возвращается к своей рутинной жизни, что на самом деле означает, что он возвращается к своему безумию или к своей тоске. С другой стороны, они с К не бывают на людях, и это исключает нежеланную или подстроенную случаем встречу.

Однажды ноги сами приводят его в дом чилийцев, той самой супружеской пары, его друзей, с которыми он очень давно не виделся.

Б рассчитывает, что они будут одни, Б рассчитывает поужинать с ними и поэтому прихватывает с собой бутылку вина. Придя, он обнаруживает, что дом буквально оккупирован, если можно так выразиться, гостями. Кроме прочих он видит там одну чилийку, немолодую женщину лет пятидесяти, которая зарабатывает на хлеб картами таро, а также девушку лет шестнадцати, бледную и блеклую, которая в кругу эмигрантов славится каким-то совершенно необычайным умом и способностями (хотя слава эта в дальнейшем ничем не подтвердилась), дочь рабочего лидера, убитого диктатурой, еще он видит жениха девушки, одного из руководителей каталонской компартии, который старше ее по крайней мере лет на двадцать, а также жену У с красными пятнами на щеках и такими глазами, будто она недавно плакала, а также самого У, который сидит в кресле в гостиной с таким видом, словно не понимает, что происходит.

Первый порыв Б — немедленно убраться вон вместе со своей бутылкой вина. Но, подумав как следует (хотя и не обнаружив причин, которые заставили бы его там сидеть), он остается.

В доме друзей царит весьма мрачная атмосфера. Судя по обстановке и поведению присутствующих, легко вообразить, что здесь происходит тайное сборище, но не общее, а разбитое на группы en petit comité,[10]так как участники рассеялись по разным комнатам, словно на общий разговор наложен запрет по причинам, которые нельзя называть вслух, но которые все признают безусловно убедительными. Гадалка и хозяйка дома заперлись в кабинете хозяина. Бледная девица, хозяин дома и жена У заперлись на кухне. Жених бледной девицы и хозяйка дома заперлись в спальне. Жена У и бледная девица заперлись в ванной. Гадалка и хозяин дома заперлись в прихожей. Мало того, побродив по квартире, Б и сам вдруг обнаруживает, что сидит, запершись в гостевой комнате вместе с бледной девицей и хозяйкой дома, а через тонкую стенку до них доносится пронзительный голос гадалки, которая разговаривает или возвещает пророчество жене У, — обе они заперлись в заднем патио.

Один только У все это время спокойно сидит в кресле в гостиной, словно вся эта чехарда его ничуть не касается или происходит в каком-то параллельном мире. Именно в гостиную и направляется Б, выслушав потоки сбивчивой, если не противоречивой, информации, из которой он достоверно выводит только то, что минувшей ночью У попытался наложить на себя руки.

В гостиной У здоровается с ним — и тон у него если не дружеский, то никак не враждебный. Б садится в кресло, стоящее напротив кресла У. Некоторое время оба молчат, уставившись в пол или наблюдая за тем, как вокруг суетятся остальные, пока Б не замечает, что У сидит перед включенным, но без звука, телевизором и вроде бы с интересом следит за происходящим на экране.

В лице У нет ничего, что выдавало бы самоубийцу или человека, пытавшегося покончить с собой, думает Б. Напротив, в его лице можно уловить обычно не свойственное У спокойствие или, по крайней мере, спокойствие, которого Б никогда у того не видел. В его памяти лицо У запечатлелось таким, каким оно было в день праздника, — пылающим, не то испуганным, не то злобным, или таким, как во время встречи на Рамблас, — безучастным и холодным (хотя нельзя сказать, чтобы сейчас его лицо было слишком выразительным), когда за маской безучастности таятся демоны страха и злобы. Сегодняшнее его лицо выглядит только что умытым. Как будто У несколько часов или, возможно, дней пролежал на дне реки с сильным течением. Только телевизор без звука и сухие глаза У, которые неотрывно следят за событиями на экране (в то время как в квартире слышны перешептывания чилийцев, впустую спорящих о возможности снова поместить его в клинику в Сант-Бое), заставляют Б поверить в то, что вокруг на самом деле происходит нечто из ряда вон выходящее.