И затем завязывается (точнее было бы сказать закручивается) некое движение, на первый взгляд малозаметное, но явно похожее на отлив: Б, сидя в том же кресле, наблюдает, как все те, кто только что спорили или вели переговоры, разбиваясь на маленькие группки, цепочкой направляются в спальню хозяев дома — все, кроме бледной девицы, дочки убитого профсоюзного лидера, которая, изображая то ли протест, то ли скуку то ли выполняя роль сторожа, усаживается на стул неподалеку от кресла У, откуда тот смотрит телевизор. Дверь спальни закрывается. Тайные перешептывания смолкают.

Пожалуй, вот удобный момент, чтобы уйти, думает Б. Вместо этого он делает следующее: откупоривает бутылку вина и протягивает стакан бледной девице, которая и бровью не поведя берет его, второй стакан — У, который отпивает только маленький глоточек, словно не желая обидеть Б, а на самом деле просто не хочет вина или не может сейчас пить. И тут, когда они пьют вино или притворяются, будто пьют, бледная девица подает голос и начинает пересказывать последний из виденных фильмов, очень плохой, говорит она, и потом спрашивает, не смотрели ли они какой-нибудь по-настоящему хороший фильм, который могли бы ей порекомендовать. Вопрос на самом деле риторический. Бледная девица, задавая его, словно желает подчеркнуть, что существует некая иерархия, в которой она царит, занимает одно из самых высоких мест. Но подчеркнуть по-своему деликатно. В вопросе также подразумевается ее воля (но в то же время и высшая воля, ни от кого не зависящая, разве что от счастливого случая) считать как Б, так и У включенными в эту иерархию, что, в общем и целом, можно определить как проявление свойственного ей объединяющего начала — даже при таких обстоятельствах.

Впервые за все это время У открывает рот и говорит, что уже давно не ходит в кино. Вопреки ожиданиям Б, голос У звучит совершенно нормально. Это хорошо модулированный голос, в нем сквозит легкая печаль — это такой особый чилийский тон, пирамидальный, что ли, который не вызывает тревоги у бледной девицы, как не вызвал бы ее и у тех, кто заперся в спальне, если бы им довелось услышать сейчас У. Не вызывает он тревоги и у Б, скорее пробуждает странные ассоциации: черно-белый немой фильм, в котором внезапно все принимаются неразборчиво и оглушительно кричать, меж тем как в центре экрана постепенно возникает и расползается по нему красная трещина. Это видение — или вещий знак, если можно так выразиться, — выводит Б из равновесия, и он против воли говорит, что совсем недавно видел упомянутый девицей фильм и фильм показался ему очень даже хорошим.

И тут же (хотя в глубине души он больше всего хочет встать из этого кресла и покинуть гостиную и дом и уйти подальше от этого района) начинает пересказывать фильм. Он пересказывает фильм бледной девице, которая слушает его с выражением досады и любопытства на лице (словно досада и любопытство неотделимы друг от друга), но на самом-то деле он пересказывает его исключительно для У, во всяком случае, так в душе верит сам Б, пока произносит неуклюжие и поспешные слова.

В его памяти фильм запечатлен намертво. Еще и сегодня он помнит все в мельчайших деталях. А тогда он только что посмотрел его, так что рассказ наверняка был очень эмоциональным. В фильме речь идет о монахе-иконописце, жившем в средневековой Руси. Из рассказа Б как живые встают бояре, попы, крестьяне, он описывает сожженные церкви, зависть и невежество, праздники и ночную реку, говорит о сомнениях и времени, о правоте искусства и крови, которая проливается необратимо. Три персонажа — центральные фигуры, если не в фильме, то, во всяком случае, в том, как вспоминает русский фильм этот чилиец, сидя ласковым барселонским вечером в гостях у чилийцев, сидя напротив кресла еще одного чилийца, неудачно пытавшегося покончить с собой: первый персонаж — это монах-художник; второй — поэт-насмешник, которого на самом деле можно сравнить с битником, голиард, нищий и довольно невежественный тип, шут, Вийон, заблудившийся на бескрайних просторах Руси, которого по вине монаха, вовсе того не желавшего, хватают солдаты; третий персонаж — мальчик, сын колокольного мастера, после случившейся в тех краях страшной эпидемии он заявляет, что унаследовал от отца секреты этого трудного ремесла. Монах — по-настоящему настоящий художник. Бродячий поэт — шут, но на его лице отражается вся хрупкость и боль нашего мира. Мальчик, отливающий колокол, — Рембо, то есть он одинок и беззащитен.

Конец фильма осмыслен как рождение — это процесс отливки колокола. Барин желает иметь новый колокол, но эпидемия уничтожила много народу, в том числе и колокольного мастера. Слуги барина идут за мастером, но находят дом в руинах и только одного выжившего — его сына. Мальчик пытается убедить их, что знает, как отлить колокол. После коротких размышлений барские прислужники прихватывают его с собой, прежде, естественно, предупредив, что он заплатит своей жизнью, если с колоколом не все будет ладно.

Монах, по своей собственной воле бросивший живопись и принявший обет молчания, время от времени проходит по полю, где отливают колокол. Мальчик иногда видит его и насмехается над ним (мальчик насмехается над всем и всеми). Задает ему вопросы, на которые монах не отвечает. Потешается над ним. В окрестностях обнесенного крепостной стеной города, по мере того как продвигается работа над колоколом, раскидывают что-то вроде ярмарки под сенью рабочих лесов. Однажды, проходя мимо вместе с другими монахами, монах-художник останавливается послушать поэта, который оказывается тем самым битником, что много лет назад по его вине попал в застенок. Поэт узнает его и бросает ему в лицо упрек, потом рассказывает, пуская в ход то грубые слова, то совсем детские выражения, какие муки он претерпел, как близок был каждый день к смерти. Монах не нарушает обета молчания, не отвечает, хотя по тому, как он смотрит на поэта, ты понимаешь, что он принимает на себя всю вину — и свою и чужую — и просит прощения. А люди глядят на поэта и на монаха и ничего не понимают, но они уговаривают поэта, чтобы тот вернулся к своим историям, чтобы оставил монаха в покое и снова их потешил. Поэт плачет, но когда поворачивает лицо к толпе, оно снова беспечно и весело.

И так проходят день за днем. Порой барин или его подручные являются к наскоро сооруженной литейной яме, чтобы посмотреть, как идет работа. Они не говорят с мальчиком, они обращаются только к слуге барина, который является посредником. Мимо проходит монах и смотрит со все возрастающим интересом. Откуда берется этот интерес, не понимает и сам монах. Надо сказать, артель, которая находится в подчинении у мальчика, заботится о нем. Они его кормят. Перешучиваются с ним. Поработав с мальчиком бок о бок, они полюбили его. И вот наступает великий день. Поднимают колокол. Вокруг деревянных лесов, где висит колокол и где впервые по нему ударят, собрались все кто только можно. Весь город высыпал за крепостную стену. Барин, и его свита, и даже молодой итальянский посол, которому русские кажутся дикарями. Все ждут. И монах, смешавшись с толпой, тоже ждет. Бьют в колокол. Звук чудесный. Колокол не дает трещины, и звук не глохнет. Все поздравляют барина, в том числе итальянец. Начинается гулянье.

Когда все заканчивается, там, где прежде была ярмарка, а сейчас, куда ни кинь взгляд, валяются куски глины, только два человека находятся рядом с покинутой литейной ямой: мальчик и монах. Мальчик сидит на земле и безутешно плачет. Монах стоит рядом и смотрит на мальчика. Мальчик смотрит на монаха и говорит, что его отец, эта пьяная свинья, так и не открыл ему тайны колокола, предпочел унести секрет в могилу, и мальчик всему обучился сам, глядя, как отец работал. И потом он снова плачет. Тут монах наклоняется и, нарушая обет молчания, принятый на всю жизнь, говорит: пойдем со мной в монастырь, я снова начну писать иконы, а ты будешь лить колокола для храмов, не плачь.