— Скажи ей, что со мной она забудет свое горе, — ответил я.

Увы, Агнес была глуха к моим посулам.

Ее руки, ее подмышки и печальные светлые глаза являлись мне во сне, и порой, когда я проходил мимо прачечной, желая хоть мельком увидеть ее сквозь клубящийся белый пар, мой член становился таким твердым, что мне пришлось натягивать вниз рубаху. Я часами думал, как найти к ней подход. Однажды вечером, когда Федерико поужинал и велел мне отнести поднос на кухню, я сунул под рубаху кусок недоеденной телятины, принес его в прачечную и отдал Агнес.

— Non е velenoso[26], — сказал я и откусил, чтобы доказать ей, что мясо можно есть.

Девушки закричали, чтобы она попробовала телятину. Агнес протянула руку — ее пальцы и кисти были прекрасны, хотя и мускулисты — и положила в рот маленький кусочек. Она разжевала его, закрыв глазами медленно двигая челюстями вверх и вниз, так, словно не привыкла это делать. В конце концов, прожевав телятину, проглотила ее и тихо рыгнула. Потом разделила мясо на равные части и предложила его подружкам. Она подвинулась, освободив мне место на скамейке, и я сел рядом с ней во тьме, окруженный дымящимися котлами и кучами грязного белья, глядя, как девушки поглощают телятину. Они не разговаривали и не шутили, как гости на банкете. Они смаковали каждый кусочек так, словно он был последним, а когда закончили трапезу, то поблагодарили меня, расцеловали в щеки и вернулись к стирке.

— Grazie. Multo grazie[27], — сказала мне Агнес так искренне, что у меня земля ушла из-под ног.

Мне хотелось обнять ее и поцелуями прогнать печаль из ее глаз, но я просто кивнул и ответил:

— Prego.[28]

После этого я то и дело воровал разные яства — ножки каплунов, ломтики свинины, птичьи крылышки и маленькие пончики с семечками фенхеля. Мне нравилось, как девушки прекращали работу при моем появлении. Я млел от того, как Агнес распахивала глаза при виде меня. Мне нравилось, как она облизывала губы, чтобы не уронить ни крошки, и похлопывала себя по животу, закончив есть, а потом прислонялась к стене и сдувала со лба пряди волос.

На праздник Вознесения я стащил колбасу с укропом, двух зажаренных птиц и баранину в чесночно-розмариновом соусе. «Меня могут за это повесить!» — сказал я себе, но мне было все равно. Девчонки взвизгнули и кинулись к двери, чтобы посмотреть, не идет ли стража арестовать меня. Агнес положила ладонь мне на руку (она впервые прикоснулась ко мне) и сказала:

— Attenzione.[29]

— Не беспокойся за него! — рассмеялась старая прачка. — Он такой ловкий, что нимб у ангела может стащить!

Агнес предложила постирать мою рубашку, поскольку та была испачкана соусом. Другая девушка вызвалась простирнуть мои лосины, но Агнес ей не позволила. С тех пор она часто стирала мою одежду, и, благодаря ее любви ко мне, та стала мне почти впору. Я был так счастлив, что дальше, казалось, некуда, пока Федерико, вдруг схватив подавальщика за руку, не спросил:

— Почему ты не можешь быть таким же опрятным и чистым, как Уго?

Господи Иисусе! Герцог заметил меня не из-за того, что я спас ему жизнь, а потому, что я ходил в чистой одежде!..

Я поспешил к Агнес, чтобы поблагодарить ее за свой успех. Но как только я начал говорить, она закрыла мне рот рукой, показав на других девушек, которые прилегли поспать. Ее рука была такой теплой, что я нежно куснул ее за ладонь. Она ахнула, но не убрала руку. Я лизнул то место, которое укусил. Она глянула на свою ладонь и на меня, словно пытаясь что-то решить. Потом, взяв меня за руку, повела мимо спящих тел через сад Эмилии в горы, вздымавшиеся над замком.

Агнес не сказала мне, куда мы идем, и я был благодарен ей за молчание, поскольку желание так переполняло меня, что я не смог бы выдавить ни единого членораздельного звука. Господь благосклонно взирал на нас, заставляя нас склонять головы и подталкивать друг друга вверх, положив руки на бедра. Козы, спавшие под фиговым деревом, не обратили на нас никакого внимания. Сумчатая крыса промелькнула за камнями и исчезла в пурпурных зарослях герани. В кронах деревьев заливались вьюрки и малиновки, по голубому небу, гонимое невидимом ветерком, проплыло серое облачко. Склон был крутой, так что я протянул Агнес руку, однако ее рука была не слабее моей, так что, когда я оступался, это она помогала мне не упасть. Мы карабкались все выше, и наше дыхание смешивалось все больше, пока не только дыхание, но также наши шаги и мысли стали едины. И когда мы добрались до просеки между деревьев, то, упав на землю, обнялись так крепко, что даже воздух и тот не мог проникнуть между нами.

Я целовал ее губы и подмышки, расстегнул ей рубашку, выпустив на волю ее маленькие груди. Она изголодалась не меньше моего и, резко притянув меня к себе, кусала мои губы, издавая нежные мяукающие звуки и обхватывая меня ногами. От нее пахло щелоком, а когда я заглянул ей в глаза, в них больше не было печали.

Неожиданно Агнес оттолкнула меня и, усевшись, изогнулась, чтобы посмотреть на два своих белых полумесяца. Они покрылись красными пятнышками, поскольку мы впопыхах упали на муравейник и насекомые остервенело кусали нас обоих. Но мы были так охвачены желанием, что не могли остановиться, а потому быстро поползли по траве, подыскивая удобное местечко, и там, перевернув Агнес и поставив ее на колени, я оседлал ее сзади.

Боже! Какое же наслаждение мы оба испытали! Мы так долго ждали друг друга, что не могли остановиться. Солнце скрылось за тучи… мы ничего не замечали. Поднялся ветер, а мы все стонали от наслаждения. На нас упали капли дождя — сначала медленно и неохотно, а затем тучу словно прорвало под собственным весом, и ливень стекал струями с моего лица на лицо Агнес, а с ее спины на землю. Когда выглянуло солнце, мы все еще занимались любовью — и взорвались вместе, как фейерверк во время летнего солнцестояния.

Потом Агнес лежала в моих объятиях, а я говорил ей о любви. Она хмурила брови, будто не понимая. Я повторил все от слова до слова, и только тут до меня дошло, что она посмеивается надо мной, потому что Агнес широко улыбнулась мне — я впервые увидел ее улыбку — и страстно меня поцеловала. Я ласкал ее груди, а потом поцеловал в живот, где остались следы от рождения ребенка.

— Ему сейчас было бы семь, — сказала она, перестав улыбаться.

Она вскочила и заставила меня танцевать до тех пор, пока мы не забыли обо всех своих напастях. Поймав бабочку, Агнес показала ее бьющиеся крылья и промолвила: «Это мое сердце», — а потом подбежала к дереву и взобралась на него, ловко перебираясь с одной ветки на другую. Оседлав крепкий сук, она тихо спела мне грустную монотонную песенку.

— Che с’е dimale?[30]— спросил я.