Я спросил, как можно узнать, что свинья взбесилась. Пьеро хихикнул.

— Дня через три, не больше. Ты бы тоже сошел с ума, если б тебя подвесили вверх ногами и избивали, верно? Но все отравы вместе взятые не так ядовиты, как эта. — Он взял маленькую склянку с серебристо-серым порошком. — Мышьяк. Доза размером в полногтя может убить человека. Мало того: он безвкусен и не имеет запаха. От него сразу же начинаются рвота и неудержимый понос, а также безумная головная боль. Тебе кажется, будто тебе в череп забивают гвозди. Да, и еще ужасный зуд. Кроме того, некоторых людей мучают головокружения и кровотечение сквозь кожу. А в конечном итоге — полный паралич.

Он облизнул губы, кивая в такт своим словам, словно стараясь убедиться, что ничего не упустил.

— Императоры в древнем Риме принимали по нескольку крупинок в день, чтобы выработать иммунитет.

— И это помогало? — спросил я.

— Кто знает? — хихикнул он. — Они все давно мертвы.

— А что мог бы применить отравитель из Венеции?

— Из Венеции? — Пьеро повернулся ко мне лицом. — Кто-то едет из… — У него опять задергалась щека. Он окунул пальцы в банку с жиром, рассеянно втирая его в лысину. — Что ты слышал?

— Ничего. Я просто спросил. Buona none.

Я возвращался во дворец, сжимая в руках горстку украденного мышьяка, и все вспоминал, какое лицо сделалось у Пьеро, когда я сказал ему о Венеции. На кратчайший миг в глазах его мелькнул лучик надежды — как птичка, пролетевшая мимо на фоне заката. Этот лучик надежды напомнил мне еще раз: как бы я ни старался спасти Федерико, никто не станет оплакивать его смерть.

Пия приехала прохладным сентябрьским днем с целым обозом придворных и слуг. Она была вся сморщенная, жирная и ростом даже меньше Эмилии. Издалека казавшаяся похожей на белую изюмину, она привезла Федерико коня, Эмилии — платья, а также подарки их сыновьям Джулио и Рафаэлло. Поселилась теща герцога в покоях Джованни, хотя и заявила, что там слишком тесно, и в первый же вечер потребовала, чтобы Федерико пристроил к замку еще одно крыло.

— Возьми моего архитектора, он учился у Кандоччи. Все говорят, что мой дворец — самый прекрасный в Венеции.

Пия шаталась по замку, разговаривая со всеми подряд, хватая людей за локти, спрашивая, чем они занимаются, и рассказывая, насколько лучше и проще это делается в Венеции. Голос ее, громкий, как труба, и вдвое более пронзительный, эхом отдавался от стен. Она играла в триктрак с Эмилией и Джованни или в карты со своим главным советником Алессандро. Я внимательно присмотрелся ко всем ее придворным и решил, что если среди них есть отравитель, то это, без сомнения, Алессандро. Он одевался в черное с головы до пят, у него был громадный, как мраморная глыба, лоб и серебристые волосы, ниспадавшие на плечи. В зубах, словно ветка из незаконченного гнезда, вечно торчала золоченая зубочистка. Однажды, когда он, Джованни, Эмилия и Пия сидели вместе, я увидел, как над ними витает Смерть.

Пия велела, чтобы еду ей готовили не на оливковом, а на сливочном масле. Она сказала, что это модно в Германии, где жили ее двоюродные братья, а кроме того, ко всем ее блюдам нужно добавлять орехи.

— Они полезны для крови, — верещала она. — Почему ты не ешь кальмаров, Федерико? Прикажи своему повару разрезать их, сварить вместе с петрушкой, поджарить, а потом спрыснуть немножко апельсиновым соком. Мой повар Паголо — как жаль, что я не взяла его с собой! — подает мне их дважды в неделю. Я могла бы питаться исключительно кальмарами! Эмилия говорит, ты не ешь персики. Это правда?

— Он думает, они ядовитые, — прокаркала Эмилия.

— Только потому, что один древний царь, который не мог победить египтян, послал им отравленные персики, — сказал Джованни…

Нижняя губа Федерико свалилась на подбородок. Пия, Эмилия и Джованни не заметили этого — или же им было наплевать.

Два дня спустя Томмазо сказал мне, что видел, как Кристофоро шептался с Алессандро.

— Господи! Я нутром чуял, что он предатель! — ответил я и велел Томмазо быть поосторожнее с овощами.

— Сам будь осторожнее! — огрызнулся он.

Что же, он прав. Мне некогда было проводить опыты с обезумевшими свиньями. Дни порхали быстрее, чем веретено ткачихи. Н-да… Как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай.

Я выпил вина с Потеро, хранителем герцогского кубка, а когда он уснул, открыл его ключом шкафчик Федерико. Какой прекрасный кубок, Господи! Я в жизни таких не видал. Изящная серебряная ножка, золоченая крышка, а на ней — лев, единорог и рак… Я налил туда вина и бросил несколько крупинок мышьяка. Яд растворился. Я ждал, что сейчас на поверхности вина появится радужное пятно или же вино зашипит и заискрится огоньками… Ничего не случилось. Я окунул в вино косточку единорога. По словам Томмазо, вино должно было закипеть. Но какое там! То ли мышьяк не действует, то ли Томмазо ошибся… Скорее всего этот придурок все перепутал!

Я нашел голодную кошку и предложил ей вина. Она с жадностью бросилась лакать, а потом вытянула передние лапы и, довольная, ушла прочь. Стоило ей сделать несколько шагов, как она споткнулась, задние лапы у нее подкосились. Она вопросительно поглядела на меня во тьме желтыми глазами. Потом легла, жалобно мяукая, выгнула спину, вздохнула, задрожала — и замерла без движения. Боже милостивый! Мышьяк действовал без осечки. Дело не в нем — это амулеты! Все они бесполезны! Более того — вредны, ибо внушили мне ложную надежду.

Я держал в руках кубок, не зная, что делать дальше. А потом меня осенило. Что, если я оставлю в кубке немного мышьяка и Федерико выпьет вино? Как изменится моя жизнь? Если смерть Федерико никого не огорчит, я стану героем. Но если она кого-нибудь заденет, будет объявлена охота за убийцей. Я подумал: видел ли меня кто-нибудь вместе с Потеро? Пьеро расскажет, что я расспрашивал его о ядах. Меня вздернут на дыбу и оторвут конечности. А тело разрежут на кусочки, как Федерико отрезал язык у Лукки, и сбросят со скалы.

Как ни пугали меня эти мысли, однако удержали меня не они. Нет! Я не оставил в кубке мышьяк потому, что первым наверняка умер бы Потеро, а он никогда не делал мне ничего плохого. Больше того — как бы ни бесчинствовал герцог Федерико с другими, именно он спас нас с Мирандой от голода. Я обещал оберегать его и не мог нарушить клятву, данную перед Богом. Поэтому, тщательно вымыв и вытерев кубок, я положил его на место.

Томмазо я наплел, что отнес в полнолуние косточку единорога в церковь Святой Екатерины и протянул ее Золотой Мадонне. Оглянувшись вокруг и убедившись, что мы одни, я прошептал:

— Когда часы пробили полночь, косточка разогрелась у меня в ладони и засияла во тьме!

— А дальше что? — недоверчиво глянул на меня Томмазо.

— Мадонна сказала, что наделила кость единорога невиданной силой. Если кто-нибудь надумает отравить еду, косточка сама расколется пополам.

— Покажи мне это чудо! — попросил Томмазо, протянув руку.