занять. Максим сел к рабочему столу, включил терминал, запустил программу «Тексты», открыл свой дневник.

Вести дневник его заставил Румянцев — с первого дня в Петербурге. «Жаль, Максим, — говорил он, — что в Верхней Мещоре ты ничего не записывал. Роман Натальи Васильевны это другое, это литература, да он и не о том, в конце концов. А уж ко мне в лапы угодил — изволь все фиксировать. Все, каждое впечатление, каким бы мимолетным и несущественным оно тебе не казалось! Каждое отклонение самочувствия! Каждое изменение настроения духа! Не знаем мы пока, что пустяк, а что нет, понимаешь?» Максим тогда огрызнулся: «Прыщик вскочит — тоже записывать?»

«Прыщик, — твердо ответил Румянцев, — тоже записывай. Депрессия, не приведи Господь, — записывай. Необычный эмоциональный подъем — записывай. Я к тебе Федора приставлю для проверки, у него не забалуешь. Читать не будет, нет, и я не буду. Только если сам позволишь».

Устинов, помнится, кровожадно ухмыльнулся, а Наташа спокойно пообещала Румянцеву, что тоже проследит.

И Максим втянулся. Правда, уже в Петербурге количество необычного, подлежащего записи, стало нарастать. На Памире оно зашкалило. А уж тут необычным казалось просто все. Так что Максим все-таки выбирал самое, с его точки зрения, существенное.

Он установил дневник на самое начало.

«Петербург, 9 мая 1987 года. Нет, уже 10-е. Первый час ночи.

Дома вчера был День Победы. А здесь — погрузились мы в автомобиль и за пять часов домчали до столицы. Мы — это мы с Наташей и Устинов. Правил в основном Федор. Мне почему-то садиться за руль не хотелось, хотя вообще люблю. (Коля, это важный пустяк?)

Через пригороды проезжали — как всегда, дух захватывало! Я себе Нью-Йорк таким представлял, там, дома. Небоскребы, галереи между ними, развязки многоуровневые, фантастические. А при въезде в город — Петр. Который Первый, он же Великий. Ну, тут — маленький такой, даже трогательный. Остановились ноги размять, заодно и посмотреть. Наташа говорила, во время конкурса (к 300-летию со дня рождения) главная борьба шла между этим памятником и чудовищных размеров монументом, выше любого небоскреба. По слухам, император вмешался, хотя и негласно. А то бы стоял тут монстр из кошмаров.

У Румянцева все очень радушны. Апартаменты весьма уютны, даже роскошны, но все равно уже скучаю по Верхней Мещоре. И Наташа, кажется, скучает. А Устинову хоть бы что. Перекати-поле. Впрочем, справедливости ради, жену с детьми ждет недели через две. Прежде, говорит, обустроиться необходимо. Серьезный товарищ.

После ужина перешли в библиотеку, выпили за нашу Победу. Наташа, умничка, это как свое воспринимает. Мужики, впрочем, тоже молодцы, особенно Федя.

Потом Румянцев вкратце изложил результаты своих теоретических изысканий и рассказал о плане экспериментов. По его словам, труднее всего оказалось убедить высокое начальство включить мою тему в проект, которому отдано чуть ли не десять лет. И добиться признания за этой темой наиважнейшего ранга. Пришлось раскрыть мою историю премьер-министру (ну, да я, помнится, не возражал, даже польщен был, хе-хе — Коля, это тоже, несомненно, существенный пустяк!)

Из теоретической части понял не все. Мозгов не хватило. Но главное вроде бы понял. Во-первых, мой организм, ударенный той молнией, приобрел некий набор кодов (?), благодаря которому я в принципе могу «прокалывать межпространство и сращивать кромки прокола». То есть какие-то из этих кодов у меня уже были, а молния дополнила набор до джентльменского. Или инициировала скрытые. Не больно-то понятно, да и ладно.

Во-вторых, теория дает два варианта, А и Б. По варианту А «прокалывающий» объект исчезает оттуда, где он был, и появляется в другом пространстве. В оригинале, так сказать. По варианту Б в другое пространство проникает копия. А оригинал разрушается.

Причем который из вариантов имеет место быть в природе — это пока неизвестно. Но либо один, либо другой. А какой — теория тут принципиально бессильна, необходим эксперимент.

Выходит, не исключено, что я копия. А оригинал — там, дома — «разрушен». Господи…

В общем, предстоит измерить меня вдоль и поперек, в том числе подвергая всевозможным внешним воздействиям. Кислотами травить и в щелочах мыть будут (шутка).

Потом попытаются смоделировать эту мою персональную систему кодов (?), загрузить ее в неживой объект (какой?) и осуществить «прокол», воздействуя на этот самый объект мощными потоками энергии.

Потом в живые объекты станут загружать. В мышей, что ли? В собак? Белка и Стрелка?

А там, глядишь, и меня в «прокол» запустить попробуют. В зависимости от, как выразился наш гений.

Что-то я, видно, устал. Пытаюсь разобраться, каково быть копией, но мысли разбегаются.

Все, завтра воскресенье, Наташа в Спас-на-Крови собирается, потом погуляем. Завтра вечером и продолжу. А в понедельник с утра работать начнем.

P. S. Вниманию потомков! Румянцев меня цинично изнасиловал! Сам бы я в жизни не стал вести никакого дневника! Причем изнасилование было групповое: участвовали также грубый дядька Устинов и коварная дама Извекова-Туровская».

Максим вздохнул. Эким я тогда живчиком порхал. Конечно, не мутило поминутно…

Он сунул в рот мятный леденец, встал, подошел к окну. До чего же курить хочется…

Слегка боднул сверхпрочное стекло, потом уткнулся в него лбом. Закрыл глаза, вспомнил тот понедельник. Необычным он получился.

12. Понедельник, 11 мая 1987

В воскресенье погуляли, даже в театр сходили. Балет, труппа Ролана Пети. Наташа прямо-таки сияла от удовольствия, а Максиму этот авангард что-то совсем не понравился. Еще и гомосексуальные мотивы… Наташа, правда, на смех его подняла, но… нет, не для него это.

А вот в понедельник с утра работать не начали. Максим с Наташей пили утренний кофе, когда позвонил Румянцев.

— Пропал день, — обреченно сообщил он. — К делу только завтра приступим. А сейчас собирайтесь, оба. Премьер-министр просит пожаловать. К полудню. У него какое-то мероприятие отменилось, время освободилось, несколько часов уделит нам. В десять с половиной тронемся, опаздывать негоже. Форма одежды свободная, но лучше без эпатажа.

— Ой, — отреагировал Максим.

В Мариинский дворец отправились вчетвером, как приглашали. Покуда пробивались через сумасшедшие петербургские заторы, ученый наскоро инструктировал спутников.

— Чернышев, — говорил он, — в приватной жизни человек гораздо более замкнутый, нежели в публичной. Грузный, медлительный, основательный господин с весьма цепким взглядом. Кажется мрачноватым и даже опасным. Возможно… да что там — определенно, это так и есть, но, имейте в виду, при всем том к людям граф в