Я сижу в кафе «Теско», пробую читать «Пресс энд Джорнал», стараюсь не переживать из-за безутешных польских семей и пью очень плохой кофе. Попробовал чай, но он не лучше. У нас дома никаких чайных пакетиков, только черный рассыпной чай с малиновым соком и сахаром и иногда чуть-чуть водки. Может быть, я однажды приду работать в «Теско». Здесь есть прилавки с польскими кушаньями, и я заметил среди работников несколько поляков. За кассой сидит одна очень симпатичная девушка по фамилии, по-моему, Брынска. Надеюсь, ей повезет больше, чем той девушке из Глазго. Надеюсь, она будет осторожной и не станет доверять первому встречному.

Matka Boska! Моя задумчивая русалочка! Любительница грибной мини-пиццы, с наибелейшей кожей и наисинейшими глазами!!! Сидит на своей хорошенькой попке в двух шагах от меня. Иду за сахаром для своего ужасного кофе и вижу – она!

– Прошу прощения! Здравствуйте, как поживаете вы?

– Хорошо, а вы? – Улыбается вскользь и холодно, но все-таки улыбается. Наверное, не помнит меня.

– Я делаю пиццу вам иногда, и я ставлю ваши диски, вашу оперу, в бассейне. Где вы плаваете. Все вторники.

– Ах, это вы! Мацек, кажется?

– Да. Вы говорите мое имя совсем правильно. Спасибо. – Я отвешиваю легкий поклон и снимаю шляпу.

– У вас довольно необычное имя. И симпатичная шляпа.

– А! Спасибо. – Я смотрю на свою поношенную шляпу. – Она очень старая. Ее носил мой дядя. Когда еще не умер. Разрешал мне с ней играть, когда я был мальчиком. Теперь, если ее нет на моей голове, я по ней скучаю.

– Как она называется? Трилби?

– Да, думаю, по-английски так.

Она все смотрит на меня.

– В шляпе действительно начинаешь чувствовать себя как-то иначе, – произносит этот ангел своими ангельскими алыми губками.

Любить ее очень легко, я так и делаю – люблю ее. Но продолжаю разговор:

– Знаете… знаете, иногда моя шляпа удерживает мои мысли, а то разлетятся они. – И я шевелю пальцами, будто разгоняю свои мысли по кафе.

Она улыбается и опускает взгляд, снова смотрит в книгу, но я чувствую, я знаю – ей интересно. Она хочет узнать, откуда я родом.

– Я из Польши. Знаете Польшу? Из Кракова.

– Вот как? Я слыхала, это красивый город.

– Очень хороший город, да. Вам нравится этот кофе? Ужасный кофе, да? Надо пить много чашек. Много-много, – говорю я очень печально.

Я ведь и не думал шутить, а она смеется. О, что за смех! Могу сказать, она не часто смеется. У нее неумелый смех, «любительский». Рот такой розовый, и смех тоже очень розовый. У меня от этого смеха становится тесно в штанах. А она говорит:

– Я пью чай. Неужели кофе так плох?

– Да, – отвечаю я все так же серьезно, чтобы она еще посмеялась. – Очень плох, но не так плох, как чай. Как пить вы его можете? Дома пил я чай только, а здесь… – И, потому что не могу отвести от нее глаз, а она снова смотрит прямо на меня, говорю: – Вот я сейчас куплю вам кофе, и вы узнаете, какой он ужасный.

– Что вы, не надо! – Теперь лицо у нее все розовое. Так много розового! Приятно посмотреть – как восход. Как порно.

– Ждите вы меня, я принесу. Одна только минута. – Я отрываю глаза от ее лица. Раз!

Когда я приношу кофе, она еще розовая, и я не сажусь рядом. Знаю, когда можно, а когда – нет.

– Вот. Попробуйте. Сами увидите. – И возвращаюсь на свое место, снова берусь за газету. Прикидываюсь таким деловым.

Спиной чувствую, как она там позади меня пьет мой кофе. А еще чувствую себя дураком. Слова на странице – просто черные закорючки, никакого смысла. Зачем я купил ей кофе, если она пьет чай?

– Спасибо, – говорит она мне в спину.

Поворачиваюсь совсем немножко – не хочу пугать ее. Еще решит, что я идиот. А как ей узнать меня, если я не могу говорить с ней по-польски? Но я умею себя вести.

– Пожалуйста. А как же! – киваю я и приподнимаю шляпу. Пусть думает, что я идиот, но вежливый идиот. Джентльмен!

Я читаю, она потягивает кофе. И наверняка разглядывает меня. Ей должны понравиться мои плечи. И шея. Мне кое-что приходит в голову. Ей будет интересно. Я оборачиваюсь и улыбаюсь:

– Вы должны знать – сегодня День всех душ.

– День всех святых? Он был вчера.

– Может, так, а сегодня – День всех душ, и у меня дома на кладбищах будет много свечей в баночках. Znicze.[15]Не цветов, а много-много огоньков.

– Да?

Она осторожно поглядывает на меня. Она вообще очень осторожная и аккуратная. Не могу представить себе, чтобы она напилась, или упала, или испачкалась. Я люблю ее, и мне это нравится. А может, мне нравится эта осторожность и поэтому я люблю ее? Какая разница! Мое сердце раздувается, как огромный розовый шарик.

– Прошу прощения, вам кажется, я болтаю просто, но это так. И я думаю, да, я думаю, это очень красиво. Жалко, что меня нет там сегодня. И жалко, что не видите вы этого. Вы бы не поверили. – Я стараюсь словами, и руками, и глазами передать красоту этой картины. – Повсюду, на всех могилах, – свечи. Сладкий запах пчелиного воска. И светачки иногда.

– Волшебное, должно быть, зрелище, – вежливо говорит она, и ее лицо, оно меняется. Будто у нее внутри вдруг зажглась свеча. – Светлячки! Вы хотите сказать – светлячки!

И хотя в этой стране нет светлячков, мне кажется, теперь она видит наши znicze.

– Когда умер Папа Римский, польский Папа, в Варшаве на мостовых свечи горели и получались слова Totus Tuus, что значит «Все Ваши».

Она ничего не отвечает, просто глядит на меня. Милая, милая моя!

– Я люблю свечи, – улыбается она.

– Ja tez.[16]По-моему, свечи, с ними все становится таинственным.

Но мы еще мало знаем друг друга, и я чувствую, что пока хватит. Киваю и опять отворачиваюсь. Чуть погодя, может, пару минут спустя я слышу, как ее стул отодвигается, она встает и надевает пальто. Я не оборачиваюсь. Листаю газету. Я – мистер Холодильник.

– А по-моему, кофе не так уж плох, – говорит она, проходя мимо меня.

Ответить не могу: все известные мне английские слова куда-то подевались. А она изо всех сил старается сдержать улыбку, широкую улыбку, и я, Мацек, возвращаю ей эту улыбку. У нас говорят: долг платежом красен.

– А как вас зовут? – обращаюсь я к ее затылку.

Она быстро оборачивается, без улыбки, и смотрит мне в глаза.

– Аня. Меня зовут Аня.

И улыбается, будто радуга по небу. Будто она скинула свитер и осталась в лифчике, в таком сексуальном лифчике из черных кружев.