– Мы ничего не слышали, – заявила она. – Я вашим уже все сказала. В пятьдесят девятой сейчас никто не живет, она на продажу стоит. В пятьдесят восьмую бесполезно – там бабка глухая и дед парализованный. А мы только утром с дачи приехали – и нате вам!

– Что вы можете сказать о погибшем? – официальным тоном осведомился Миша.

Женщина пожала плечами.

– Тихий был. Хороший мужик. Пил, конечно. Но работал, не из тех, что по помойкам шарят. Не хулиганил, не дрался.

– Где работал, знаете?

– Холодильники ремонтировал, стиральные машины. Руки золотые были. Весь дом к нему бегал: на совесть делал и брал мало, мог вообще за бутылку.

– Друзья у него были? Не знаете?

– С Ринатом-татарином из третьего подъезда в домино играли.

Что за татарин, Михаил спрашивать не стал: внизу его дожидалось «справочное бюро».

– С женой из-за пьянки развелся?

– Кто их разберет. Она такая была, – женщина выразительно заломила бровь, – фифа. Может, попалась бы нормальная, так не пил бы. Пока мать жива была, он ничего, держался. Потом-то, конечно… – Она недоговорила. – Жалко мужика, чего уж там. Царствие небесное.

Белкин сидел там, где Миша его оставил.

– Поговорили?

– Только в одной квартире открыли.

– Знаю, – закивал Белкин, – в другие бесполезно соваться.

– Кто такой Ринат-татарин?

– Валеев Ринат Рашидович, квартира тридцать семь, – без запинки выдал Белкин. – Сходите, поговорите. Мне подождать?

– Давайте сначала я с вами поговорю, – решил Михаил и сел на лавку рядом с Белкиным.

Анатолий Петрович свесил руки между колен и сказал:

– Я Артема знал немножко. Он мне холодильник как-то чинил. Посидели, поговорили. Добрый был человек, работящий. Водка только портила. Жену свою любил, а она бросила его, ушла к другому. Бывает такое. – Он вздохнул. – В чужую душу не заглянешь, но было в нем что-то… Надлом. Как будто ему с самим собой плохо было.

– Типичная картина суицида, насколько я понимаю.

– Ничего там нет типичного, – негромко возразил Анатолий Петрович. – Мыльников простой был человек. Ему бы такие вещи в голову не пришли. Вы знаете, как именно он умер?

Михаил знал. И был согласен с Белкиным: непонятно, с чего Мыльникову взбрело на ум свести счеты с жизнью таким способом.

В сумраке и страхе прошли еще четыре дня и три ночи. Чак боялся вечеров и ночей, но все же в окутывающей их с матерью тьме был просвет – и это давало силы терпеть.

Мать нашла каких-то знакомых, а те, в свою очередь, тоже кого-то отыскали, и в итоге ей обещали, что Тасю покажут опытному психиатру. Нет, вылечить ее мать уже не надеялась. Теперь речь шла о том, чтобы уберечь сына – так она сказала сегодня утром. Поэтому длинная цепочка знакомых должна была запустить процесс отправки Таси в лечебницу.

– Нужно потерпеть, сынок, – сказала мать, когда они вышли утром из подъезда. Она спешила на работу, он – в школу. – Все решится буквально на днях.

Дойдя до угла дома, они расстались. Матери нужно было идти прямо, а Чаку – свернуть во дворы.

– Ты сегодня не приходи сразу домой. Ты и так уже вон… – Она часто-часто поморгала, пытаясь остановить подступившие слезы. – Погуляй немного с Сережей после тренировки. Я сегодня рано приду, в обед уже, так что сама побуду с… – Мать запнулась. – С ней.

Поэтому после учебы и тренировки Чак пошел к Серому. И, неожиданно для себя, взял и выложил другу то, о чем молчал все это время.

– Ночуй у меня, – предложил Серега. – Родители не будут против.

– Мать жалко. Как она там одна? Ночные смены больше не берет, боится меня с ней оставлять. А я ее что, брошу?

Они сидели на детской площадке неподалеку от Серегиного дома. Серый забрался с ногами на скамью, Чак покачивался на качелях. Качели жалобно поскрипывали, и этот звук нагонял тоску. Чак останавливался, чтобы не слышать его, но потом снова забывался и принимался качаться, царапая подошвами кроссовок сухую землю.

– Ты думаешь, она совсем… ну, того? – осторожно спросил Серый.

Он знал, что за свою старшую сестру его друг готов порвать кого угодно, слова о ней плохого сказать не давал. О том, что с ней творится неладное, Чак рассказал ему впервые за все время. Нет, Сергей не слепой, он и сам видел, что Чак изменился, ходил мрачнее тучи, но списывал это на переживания. Шутка ли, такое в семье случилось! Чак еще молодец, держался. Но сейчас вдруг стал рассказывать о любимой сестре такие вещи…

– Она не «того». – Чак говорил тусклым, выцветшим голосом. – Это просто не она.

– Но ты же понимаешь, что…

– Что? – Чак обернулся к Серому. – По-твоему, психи становятся выше ростом? У них выпадают волосы, а башка становится бугристая, и под черепушкой что-то шевелится? И они говорят разными голосами? А зубы…

Качели взвизгнули – Чак встал, постоял немного и снова сел, не зная, куда себя деть.

– Я бы тебе много чего рассказал, да ты все равно не поверишь. Сам знаю, так не бывает. Но почему-то есть.

Уже темнело. Окна пятиэтажек загорались лимонным светом. Нежно-сиреневые сумерки постепенно сменялись бархатистой чернильной тьмой. Грани окружающего мира размывались, краски становились приглушенными. Именно поэтому, наверное, ребята не заметили, как появилась старуха.

Откуда она взялась? Только что никого тут не было, кроме них, – и вот уже она сидит на лавке напротив Сереги. Обычная бабка в цветастом платье и вязаной кофте, только глаза необычные – пронзительные, внимательные.

Прокурорские, подумалось Чаку, хотя он и не был знаком ни с одним прокурором.

– Забрали твою сестру, – спокойно сказала старуха.

– Чего? – спросил Серега, но та не удостоила его взглядом.

Смотрела только на Чака.

– Или сама пошла, или заманили. Бывает такое, когда с человеком что-то плохое случается. Что-то очень, очень плохое. Тогда они выходят из тьмы, забирают душу. И оставляют вместо нее что-то иное.

– Хрень какая-то, – сказал Чак.

– Знаешь сказки о феях, которые детей забирают, а вместо них подкидывают выродков из потустороннего мира? Вот примерно так.

– Зачем? – спросил Чак, хотя и не собирался спрашивать.

– Чтобы и других на ту сторону утащить. Чем больше душ погубят, тем им лучше.

Чак разозлился. Не на бабку, а на то, что поверил ей. На то, что ее слова слишком сильно его напугали. Внутри противно похолодело, как будто его вызвали к доске, а он ничего не знал.

– С чего вы взяли? – пытаясь за напускной резкостью скрыть замешательство, спросил он.