Через несколько дней наша гувернантка принесла книжку про то, откуда берутся дети. На иллюстрациях были изображены фаллопиевы трубы, матка и пенис. Моя мать, как и многие отцы и матери даже в наши дни, весьма смутно представляла себе уровень моего развития и мои переживания и решила, что если я употребила слово “трахнуть”, то мне будет интересно узнать всё о законах механики. А мне всего-то и нужно было от нее, чтобы она села рядышком, обняла меня и спросила, где я это услыхала. Тогда она поняла бы, что надо рассказать мне не о механике, а о чувствах, что я ревную, страдаю и боюсь, что ни один мальчик не захочет “трахнуть” такую дурнушку, как я. Мне могли бы помочь ее сочувствие и объятия в нужный момент. А потом она могла бы сказать: “Может, он сам не знает, что это такое. Может, услыхал это слово от какого-то дядьки и решил, что оно «взрослое». Это вовсе не означает, что он любит ту девочку, а ты ему не нравишься. Просто настал такой период, когда ты начинаешь испытывать новые чувства – при виде мальчика или девочки, которые тебе очень нравятся, у тебя внутри всё переворачивается. Так ведь?” Мне было бы уже не страшно, и я ответила бы: “Да, рядом с этим мальчиком я так себя и чувствую, поэтому мне и стало так плохо, когда он сказал это другой девочке”. И мы могли бы поговорить о моих ощущениях, о том, что они естественны и прекрасны, – о том, что я взрослею.

Но хотя для кого-то моя мать была человеком, “к которому можно обратиться с любыми вопросами”, я видела другую женщину. При таком сценарии я смогла бы прийти к ней в следующем году, когда начали происходить вещи по-настоящему страшные. А так я больше никогда не заговаривала с ней о чувствах.

Няни у нас менялись, наверно, каждые несколько месяцев, но в вопросах чувств и половых отношений от них совершенно не было толку. Одна, наоборот, была чрезвычайно религиозна. Каждое утро она являлась ко мне в комнату, пока я не успела встать, и принюхивалась к моим пальцам, чтобы проверить, не держу ли я руки “там”. Она ясно дала мне понять, что самоудовлетворение – это смертный грех.

Следующая няня, молодая и симпатичная, имела бойфренда, который служил в армии. Как-то днем, когда он приехал в отпуск, она впустила его в ванную, где я купалась. Она велела мне вылезать, я вышла, и она развернула меня на сто восемьдесят градусов. Я испугалась. Но больше я ничего не помню. Не знаю, приставал ли он ко мне, но что-то нехорошее, видимо, тогда произошло, потому что именно с тех пор мои реакции изменились, я начала воображать, будто наблюдаю за оргией или сама участвую в бурных, порой агрессивных порнографических действах. Тогда же я начала испытывать сильную тревогу при виде публичных проявлений сексуальности – например, когда люди обнимались в кино или целовались на пляже. Я попросила одну девочку снять трусы и показать мне, откуда она писает, и нас застали на месте преступления. Меня отвели в кабинет директора для “серьезного разговора”. Как раз в то время я произнесла то грязное слово, а мама завела роман с Джо Уэйдом. Я упоминаю эти факты, потому что на протяжении большей части моей жизни вопросы пола и сексуальности были для меня – как и для многих девочек и женщин – источником проблем и тревог. Вот почему теперь я стараюсь помочь девочкам и мальчикам справиться с этим.

6 августа 1945 года Соединенные Штаты сбросили на Хиросиму атомную бомбу. В тот же день, когда Япония капитулировала, папа получил приказ вернуться в Штаты и впоследствии был награжден Бронзовой звездой. Подобно многим мужчинам, он вернулся с войны совершенно другим человеком. Там, не обремененный семейными заботами, он вел мужскую жизнь с боевыми товарищами. Думаю, ему нравилось чувство долга, мужская дружба, нравилось побеждать не на экране, а в реальности.

Я чувствовала, что после возвращения папу уже не тянуло к маме. Однако она, кажется, этого вовсе не сознавала и по-прежнему ходила при нем обнаженной. Я хотела, чтобы она оделась. Она что, не понимает? Вероятно, она всё еще была красива, но я смотрела на нее папиными осуждающими глазами – ох, как я ненавижу себя за предательство по отношению к ней! В подростковом возрасте я ловила на себе папин оценивающий неодобрительный взгляд. В том, что папа всё больше отдаляется от мамы, я винила ее. Чтобы он ее любил, ей следовало вести себя иначе. А я сделала для себя вывод, что, если женщина далека от идеала и не очень осторожна, она не может чувствовать себя в безопасности. Хочешь выжить – держи сторону мужчины. Иди слушать с ним джаз, подлей ему виски, даже женщину приведи, если он захочет, и привыкни к мысли, что это возбуждает. Хочешь, чтобы он тебя любил, – превзойди идеал. И не разгуливай нагишом.

Одно из грустных воспоминаний о тех послевоенных днях: как-то раз после обеда мне захотелось посидеть с книжкой возле папы. Папа, как и его отец, обожал читать и часами просиживал с книгой в большом мягком кресле. За те годы, пока его не было, я неплохо поднаторела в этом занятии и подумала, что чтение может стать нашим общим хобби, не требующим разговоров. Я взяла “Черного красавчика” и уселась в кресло напротив папы. Он не обратил на меня внимания, но, дойдя до смешного эпизода, я нарочно громко рассмеялась в расчете услышать его вопрос, что же меня так развеселило. Однако он не поднял головы и ничего не сказал. Как будто меня там вообще не было. Я знала, что он любил меня, когда я была маленькой, но теперь, в девять лет, не могла с уверенностью этого утверждать.

В 1947 году папа уехал в Нью-Йорк на репетиции бродвейской пьесы “Мистер Робертс”, которую ставил Джошуа Логан, а продюсировал Леланд Хейуорд, отец Брук. Вскоре после этого Брук сказала мне, что ее родители разводятся. Это напугало меня больше, чем любая другая новость до тех пор. Если такое возможно в семье, где все всегда смеялись и радовались, что ж тогда… Нет, даже думать об этом страшно.

Так начался десятый год моей жизни. К тому времени, когда мы достигли его нижней точки, к концу моего первого десятка, мы уже жили в Коннектикуте, в Гринвиче, – и с этого момента началась совсем другая жизнь, отличная от той, к которой я привыкла.

За кулисами погруженного в полумрак театра, где мы ждали папу, суетились люди; папа играл главную роль в спектакле “Мистер Робертс”. Мы – мама, Питер и я – только что, вечером, в начале июня 1948 года, прилетели в Нью-Йорк и сразу поехали в театр “Элвин”.

Мы с Питером стояли рядом с помощником режиссера и ждали, когда объявят антракт, папа освободится и подойдет к нам. Я выглядывала из-за занавеса: что это – сцена или кусочек рая? Всё происходило так близко и вместе с тем где-то вдали, сцену заливал свет, потоки электроэнергии с потрескиванием перетекали от невидимой аудитории к папе, облаченному в лейтенантский мундир, и обратно. Но это не был мой “папа”. Это был веселый, словоохотливый мистер Робертс. Казалось, даже серый свинец декораций, настил палубы, зенитные орудия и башенки эсминца светились изнутри. Неудивительно, что он сбежал от нас сюда, – здесь, в эпицентре урагана любви и смеха, он был живее самой жизни.