Я пристраиваюсь в хвост очереди людей, которые дожидаются, пока Пег запишет их имена на грифельной доске. Я стою за мужчиной в тускло-синей куртке и шляпе, и у него такая огромная спина, что я за ней ничего не вижу. Я чувствую себя младенцем, случайно попавшим в комнату, где в стены вбиты мясные крюки. Томас Грэттон ревет на толпу, требуя прекратить курение в лавке, а мужчины с хохотом орут что-то в ответ.

Меня охватывает неуверенность, как будто мне не полагается стоять в этой очереди. Мне кажется, что все на меня смотрят. Я слышу, как у прилавка мужчины делают ставки. Может, я ошибаюсь и все это не имеет отношения к записи на бега? Может, они даже не позволят мне записаться с моей Дав. Единственный плюс в этой ситуации — то, что я оторвалась от Джозефа Берингера.

Я делаю шаг в сторону, чтобы гигантская спина стоящего передо мной мужчины не мешала мне, и снова читаю то, что написано мелом на доске. В ее верхней части два заголовка: «Жокеи» и справа — «Кабилл-ушти». Рядом со словом «жокеи» кто-то написал маленькими буквами: «Мясо». А под всем этим — небольшое пустое пространство, и дальше уже идет список имен. Записей куда больше в графе «Жокеи», чем в графе «Кабилл-ушти». Мне хочется спросить человека-гору передо мной, почему это так. И я гадаю, знает ли это Джозеф. И еще думаю, вернулся ли Гэйб домой. И сумел ли Финн сообразить, что делать с кормушкой. Вот только я ни на чем не могу сосредоточиться надолго.

А потом я вижу его. Темноволосый парень, как будто сделанный из одних только углов. Он стоит в очереди к прилавку, молча и неподвижно, и на нем черно-синяя куртка, а руки сложены на груди. Он кажется диким и совершенно неуместным в этой лавке; у него язвительное выражение лица, воротник поднят, волосы растрепаны. Он ни на кого не смотрит и ни от кого не отворачивается; он просто стоит, уставившись в пол, и его мысли явно где-то далеко от лавки мясника. Все остальные сбиваются в кучки, суетятся, толкаются, но никто не подходит к нему, хотя вроде бы никто и не старается его избегать. Он просто как будто в каком-то другом месте, не там, где все прочие.

— Ох, Пак Конноли! — говорит кто-то за моей спиной.

Я оборачиваюсь и вижу какого-то старика, он не стоит в очереди, а просто рассматривает, кто тут есть. Вроде бы его зовут Рейли, или Турбер… или еще как-то. Я признаю в нем старого друга моего отца, одного из тех, кто вообще-то был достаточно давно знаком с ним, чтобы обзавестись каким-то именем, только мне незачем было его знать. Он сухопар и морщинист, и борозды на его лице такие глубокие, что в них запросто могли бы устроить свои гнезда чайки;

— Что ты здесь делаешь ночью?

— Лезу не в свое дело, — отвечаю я, потому что это такой ответ, с которым трудно поспорить.

Я снова смотрю на молодого человека у прилавка. Он как раз поворачивается, я вижу его профиль и вдруг понимаю, что видела его на пляже: он сидел на красном жеребце. И что-то в выражении его лица и в растрепанных волосах заставляет мое сердце несколько раз громко стукнуть.

— Пак Конноли! — говорит старик. — Не надо так на него таращиться.

Я заинтересовываюсь еще больше.

— А кто это?

— Господи, да это же Шон Кендрик! — отвечает старик, и я вскидываю брови, смутно припоминая это имя. Как обрывок истории, которую нам несколько раз рассказывали в школе, но которую незачем было запоминать. — Никто лучше его не знает лошадей. Он участвует в бегах каждый год. Вот только он одной ногой стоит на суше, а другой — в море. Так что держись от него подальше.

— Конечно, — киваю я, хотя на самом деле в этот момент представления не имею, где именно буду держаться.

Я снова смотрю на юношу, привлеченная его именем. Шон Кендрик.

Он как раз делает шаг к прилавку, и Пег широко улыбается ему — слишком широко, кажется мне. Я не слышу, что она ему говорит, но не могу отвести глаз от Шона, наблюдая за тем, как он слегка наклоняется к Пег и его руки начинают двигаться, словно бы подчеркивая короткими жестами произносимые слова. Он поднимает два пальца, потом прижимает их к поверхности прилавка и дважды постукивает, как будто что-то считая. И первым делом я вижу: он точно не влюблен в Пег Грэттон. Я гадаю, потому ли это, что он не знает о способности этой женщины аккуратно вырезать его сердце, или это знание просто не произвело на него впечатления.

Пег поворачивается, держа в руке мелок, и тянется вверх; теперь я вижу, что строчка под словом «Жокеи» намеренно оставлена пустой, поскольку Пег без малейшего сомнения вписывает туда: «Шон Кендрик», в самую верхнюю часть списка, над всеми остальными. В толпе вокруг меня раздается несколько возгласов, когда она пишет последнюю букву. Шон Кендрик не улыбается, но я вижу, как он кивает Пег.

Один из мужчин за разговором отводит Шона в сторонку. Очередь тем временем продвигается вперед. Я на один шаг приближаюсь к тому, чтобы оказаться внесенной в список. Потом еще на шаг. Я не понимаю, то ли мне жарко от того, что я нервничаю, то ли просто чрезмерная близость окружающих меня тел вызывает головокружение.

Еще один шаг вперед.

Внутри у меня все бурлит, когда мужчина передо мной кладет на прилавок плату. И тогда приходит мой черед.

Пег улыбается мне точно так же, как всем остальным. Она совсем не выглядит испуганной или растерянной. Она просто дружелюбно смотрит на меня и спрашивает:

— Ну, милая, что тебе нужно? Вообще-то ты выбрала неудачный вечер.

И тут я понимаю, что она решила, будто я пришла купить мяса. Мои щеки вспыхивают, я стараюсь говорить как можно более решительно:

— Я вообще-то хочу записаться на бега.

Улыбка остается на лице Пег, но она странным образом меняется, превратившись в пародию на улыбку, в подобие маски. Пег застывает, не делая ни единого движения, только глаза продолжают жить.

— Твой брат просил меня не вносить тебя в список. Он хотел, чтобы я нашла какое-нибудь правило, не разрешающее тебе участвовать.

Конечно, она говорит о Гэйбе. В моем желудке происходит нечто и вовсе невероятное. Я стараюсь не показывать охватившее меня бешенство, когда наклоняюсь через испачканный кровью прилавок. И только после этого осознаю, что Пег все это время знала, зачем я пришла, и все равно начала разговор с другого… Похоже, мне нужно изменить мнение о ней, но я не могу, потому что она выглядит все такой же простой и приветливой.

— Но такого правила не существует! И нет причин для меня отказаться от участия.

— Правила нет, и это я ему сразу сказала. Но… — Ее улыбка гаснет, и вот теперь я легко могу представить, как Пег вырезает мое сердце — уверенно и спокойно, что значит: крови она просто не замечает. — Но что бы сказали твои родители? Об этом ты подумала? Все люди умирают, милая. А я полностью на стороне женщин, только это не женская игра.

Почему-то последние слова раздражают меня куда сильнее всего того, что я слышала за день. Они вообще неуместны, они не имеют отношения к делу! Я окатываю Пег злобным взглядом, который отрабатывала перед зеркалом.