на флаге.

В харчевнях гости сипнут до зари,

И женщины толпятся у окошка,

Где вместо стекол — бычьи пузыри,

Квасцами просветленные немножко.

Кругом покой. Шаги одни и те ж.

И на колах висят не для того ли

Две головы казненных за мятеж,

Как черные горшки на частоколе?

Бездомный пес пролаял на луну.

И снова — ночь. И ничего другого…

Мы расстреляли эту тишину,

Когда входили в город Санчагоу.

БОРИС КОСТРОВ[4]

НА РАССВЕТЕ

Оросив слезами щедро травы,

Поломав на межах васильки,

Закричали матери — Куда вы? —

Девушки закутались в платки.

А седой, безрукий, молчаливый,

Ветеран войны и звездочет,

Заломив седую ветку ивы,

Вспомнил вдруг четырнадцатый год.

И вздохнул. Светлело. Мимо, мимо

Деревень, цветущих рощ и хат

Шли в косоворотках побратимы,

Земляки, друзья — в военкомат.

Там над чистым убранным крылечком

На развилке памятных дорог

Реял, чтоб запомниться навечно,

Алого сияния флажок.

ВИКТОР КОЧЕТКОВ

Шел смертный бой.

Земля в огне кипела.

Был сужен мир до прорези прицела.

Но мы, полны решимости и веры,

Ему вернули прежние размеры.

В СОЖЖЕННОЙ ДЕРЕВНЕ

Под громкие крики ворон и грачей

Мы утром в деревню входили.

Маячили остовы черных печей.

Руины устало чадили.

И в редком разбросе лежали тела

В тени колоколенки древней,

Как будто бы смерть неохотно

брала

Ясак с белгородской деревни.

И в этом, еще не дотлевшем аду,

Где горе уже накричалось,

Под старой березой у всех

на виду

Ременная люлька качалась.

Играла малиновой медью колец

С июньскою синью небесной.

И тихо сидел годовалый малец

В той зыбке, плывущей над

бездной.

Нет, он не кричал, ни о чем

не молил.

Ко рту подтянув кулачонки.

И ветер, пропахший бедой, шевелил

Седые его волосенки.

Как свечка, обугленный тополь

горел,

И хлопья с него опадали.

А тихий мальчонка смотрел

и смотрел

В какие-то дальние дали.

Поверх этой битвы и этой войны,

Поверх современности грозной

В далекие дали, что нам не видны,

Смотрел не по-детски серьезно.

Как будто дорогу свою примечал,

Забыв даже сглатывать слезы.

А зыбка, как лодка о старый

причал,

Стучала о скосок березы…

Я знаю, и вера и правда живет

На нашей планете любезной,

Покуда та зыбка, та люлька плывет

Над гарью, над смертью,

над бездной.

МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ[5]

СТОЛИЦА

Здесь каждый дом стоит как дот,

И тянутся во мгле

Зенитки с крыши в небосвод,

Как шпили на Кремле.

Как знак, что в этот час родней

С Кремлем моя земля,

И даже кажутся тесней

Дома вокруг Кремля.

На окнах белые кресты

Мелькают второпях,—

Такой же крест поставишь ты,

Москва, на всех врагах.

А мимо — площади, мосты,

Патрульный на коне…

Оскалясь надолбами, ты

Еще роднее мне.

И каждый взрыв или пожар

В любом твоем дому

Я ощущаю как удар

По сердцу моему.

Но мы залечим каждый дом,

И в окнах будет свет,

Дворец Советов возведем

Как памятник побед.

И чертят небо над Москвой

Прожекторов лучи.

И от застав шагают в бой

Родные москвичи.

АЛЕКСЕЙ ЛЕБЕДЕВ [6]

ТЕБЕ

Мы попрощаемся в Кронштадте

У зыбких сходен, а потом

Рванется к рейду серый катер,

Раскалывая рябь винтом.

Вот облаков косою тенью

Луна подернулась слегка,

И затерялась в отдаленье

Твоя простертая рука.

Опять шуметь над морем флагу,

И снова, и суров и скуп,

Балтийский ветер сушит влагу

Твоих похолодевших губ.