Хесус был здесь за главного. Его нехотя, но слушались, хотя из двух десятков человек только половина была его возраста, остальные старше. Однако особым уважением он не пользовался, это было ясно по презрительному выражению лиц и медленной, ленивой реакции на приказы. Но особенно — по взглядам, которыми они ощупывали Алю при встрече, хотя он явно показал, что она его собственность. Не у него на виду, но в доме и во дворе попадавшиеся ей мужчины оглядывали ее с такой липкой наглостью, что казалось — отпечатки их взглядов остаются на коже, как жирные следы пальцев. После этого хотелось помыться, но дорога в душ пролегала мимо гостиной, где они проводили свое свободное время, и Аля старалась ходить туда пореже.

Особенно мерзкими были трое: один смуглый и очень волосатый, еще один с блеклыми рыбьими глазами, вообще не похожий на латиноса, и третий — в шляпе, закрывающей глаза. От него было совсем не по себе: никогда не было ясно, куда направлен его взгляд. Все они насмешливо смотрели на Хесуса и жадно — на Алю.

На открытый конфликт никто не шел, но с каждым днем атмосфера все сгущалась. Хесус тоже это чувствовал, не мог не чувствовать. Если поначалу он по-хозяйски лапал Алю прямо там, где заставал, то под звериными немигающими взглядами быстро перестал.

Дом, в котором она оказалась, был похож на тот, что в Паленке, своей пестротой и разномастностью. Когда-то это было каменное одноэтажное здание на три комнаты, но по ходу дела к нему добавляли пристройки из чего попало, иногда едва прикрытые пальмовыми листьями и с утоптанной землей вместо пола, и он постепенно разрастался в нелогичный лабиринт. На улице теснились облупленные розовые клетки, в которых на ночь запирали живность. Днем облезлые собаки, тощие куры и жирные индюки разбредались по всему немаленькому двору с обложенным камнями кострищем в центре.

Иногда Аля слышала откуда-то мычание, значит, тут были и коровы. Больше она ничего не видела, практически не бывая на улице. Почти все время она проводила в маленькой комнате, куда ее поселили, после того как привезли сюда в кузове пыльного пикапа.

Глаза ей не завязывали, мешок на голову не надевали — хотя примерно этого она ждала, смутно представляя себе, что случается в таких ситуациях по фильмам. Она могла свободно смотреть по сторонам, но где находится, все равно не поняла бы. В автобусе она не следила за указателями, а пикап, в который ее засунули, почти сразу свернул на полузаросшую дорогу без разметки, потом выбрался на узкое шоссе, снова свернул в заросли с едва заметной колеей и окончательно все запутал, развернувшись на сто восемьдесят градусов и направившись туда, откуда приехал. Даже если бы Аля постаралась, она бы не смогла запомнить весь этот путь.

Но она даже не пробовала.

С момента, как она оказалась на пыльной дороге у горячего бока автобуса, все происходящее расслоилось на отдельные картинки. То бледные, будто выцветшие пастельные рисунки, то нестерпимо яркие, причиняющие боль, как во время мигрени.

Черный зрачок пистолета, давящий, сворачивавший вокруг себя пространство в воронку. Чьи-то руки, забросившие ее в кузов. Ярко, вспышкой — россыпь замшелых камней на дороге, серо-охряных, похожих на те, из которых сложены пирамиды. Пресный вкус воды на губах. Забытье, рожденное однообразной тряской. Гул голосов, говоривших на незнакомом языке. Мозг выхватывал отдельные слова: «chicos», «corazon», «trenta» — но сплести из них реальность не получалось.

Звенящий тяжелый солнечный свет заливал голову расплавленным свинцом, дышать было все тяжелее, перед глазами мелькали расплывающиеся темные пятна. Когда подъехали наконец к дому, чьи-то руки сняли Алю с борта, и она оказалась в неожиданно прохладном доме без надзора безжалостного светила. Роящаяся перед глазами чернота рассеялась, и Аля упала на колени, вдруг почувствовав разлившийся по венам ледяной ужас.

Тошнота накрыла ее с головой, как соленая теплая вода океана, перед глазами все поплыло, и показалось, что солнце ворвалось в окна и двери, сдернуло крышу с дома, только чтобы добраться до нее и ударить по голове, погрузив в мутное бессилие и пустоту.

Первые сутки она провалялась под вентилятором, то погружаясь в тяжелый муторный сон, то выныривая на несколько минут, чтобы выпить ледяной воды, сходить в туалет и оглядеться, по кусочкам выстраивая образ комнаты, в которой ее поселили.

Полутораспальная кровать с железным изголовьем, крупный, перевитый разноцветной пряжей черный крест над ней — такие сувениры продавались в Паленке в каждой лавке. Зеркало у двери, старый вентилятор, два пластиковых стула и тумбочка. Окно с москитной сеткой, но ни стекол, ни ставень нет. И решеток тоже. Как и засова на двери.

Туалет был в доме, а вот душ — на улице, в окружении сочной зелени, как в самых роскошных виллах на Мальдивах. Но силы доползти до него у Али появились только к следующему полудню.

Разморенная солнечная тоска Паленке сменилась чем-то иным. Настроение в глубине джунглей очень сильно отличалось от городского. Даже зной и липкая жара были здесь другими на вкус. Более жесткими, почти жестокими.

Несмотря на то что Аля всю жизнь прожила в стране, где минимум половину года на улице — смерть, от неявной, но остро ощутимой агрессии мира вокруг было не по себе.

Поначалу этот домик-развалюха показался ей похожим на домики у Черного моря, где местные сдают щелястые сараи под видом отдельных апартаментов, где ходишь в пыльный полдень через звенящие от зноя поля к морю и вечерами наблюдаешь, как разбредается по дворам идущее по главной улице стадо коров.

Но потом она поняла, что само ощущение от природы, окружающей этот дом, — иное. Сама атмосфера — недобрая, темная, несмотря на яркое солнце. Что-то таится в переплетении ветвей, что-то злое шепчут листья на незнакомом языке.

И как-то становится понятно, почему жившие тут последние несколько тысяч лет люди все это время выдумывали все более жестоких и странных богов, состоящих из дыма, зеркал, перьев, тьмы и человеческих сердец. Тут не отделаешься пролитым в огонь вином в качестве жертвы, этих удовлетворит только кровь.

Аля очнулась после суток забытья под легким покрывалом в одном белье. Рядом на стуле лежала стопка ее одежды, пахнущая незнакомым кондиционером, и висело длинное льняное платье почти ее размера. На тумбочке у кровати стоял кувшин с ледяной водой. В углу валялся рюкзак. Чемодан, похоже, так и уехал дальше в Плайю — веселиться, пить коктейли, купаться в Карибском море и ездить на экскурсии в Чичен-Ицу и Тулум.

Единственной женщиной кроме нее тут была низенькая старушка, темная и сморщившаяся, похожая на чернослив. Она постоянно что-то готовила в огромных кастрюлях на плите в тесной кухне, находящейся наполовину в доме, наполовину во дворе. В первый раз завидев пошатывающуюся от слабости Алю, она всплеснула руками и начала болтать на испанском часто и быстро, словно рассыпая по полу горох, и некуда было вставить никакое «но компрендо». Какое уж тут непонимание, по интонациям все ясно: просят ее вернуться в постель, пить водичку и не ходить босиком.