нет, и незачем стоять ночь напролёт у

бульвара, заворожено глядя на пляску снежинок в золотом

ореоле, предчувствуя пневмонию.

***

Прогулка до магазина в безликий час отдаёт разум во власть паранойи.

Заслышав голоса и шаги, отступаешь в темноту и пережидаешь

за гаражом очередное поползновение рока, тревожно пытаясь

расслышать звук собственного сердца, но встречая лишь шлепки

кроссовок по исхоженному асфальту. И только невнятное

ощущение беж гонит дальше и заставляет разбираться в предпосылках и

ассоциациях, чтобы понять, не станут ли её глаза зелёными,

если ты зайдёшь слишком далеко в игре.

Звук волны

Плотное отсутствие, плотное как плоть, крахмал, пресный овсяный кисель — ты забыла сахар! Медуза Горгона на кратком спецкурсе для поступающих в МОЛГМИ им. Пирогова, рвотно-обаятельная в квадратных непроницаемых чёрных очках охотника за инопланетными тараканами-убийцами с головй на плече и тестикулами под челюстью. Жиденькие мециеливо белёсые волосы лежат на полупрозрачной светящейся голове, рука с пинцетом на миг зависает над выцветшим красным бицепсом, оголённым, лишённым кожи. И стальной кисловатый пинцет с черными пятнами на зазубренных концах вытягивает бесконечное упругое мышечное волокно — этот звук мне определённо знаком fleshlike silence, плотоподобная тишина. Главный звук, грунтовка.

Когда создаёшь звуки, музыку, есть два пути — пространство и плоть. Тождественно, титанический и невмещающийся в здравое сознание труд — создать тишину. На первом пути это удалось человеку, и ничего после не скажешь, Джону Колтрейну: великолепное пространство тишины, ни единого всплеска, но видно, слышно и пахнет, как в обитой серым колючим ковролином комнате сидят спокойные и собранные музыканты у включённых на запись микрофонов, не издавая ни звука, играя величайшую песню тишины. Там можно походить, выкурить сигарету, подумать, потрогать и попрыгать, только не шуми. Пространство. Оно создано полным отсутствием в тайном явном наличии.

Плоть создаёт сама себя, она непременна и непрестанна, создать её мне или тебе — как? — теорема Ферма. Она тождественно полярна пространству. Полное наличие в явном тайном отсутствии. Звук есть во множество а ля Лобачевский, но он не нарушает монолитного обелиска, бекрайней в глубину, безповерхностной глади. Это тишина леса, спящего дома, перекура на лестнице, диалога, безумного кутежа, белый шум. Ты можешь сыграть его?

Плоть можно сплести, свить, спрясть, сшить, связать, соткать. Только получится всё же ткань, полотно. Собрать, согнать, сварить, склеить, совместить, смешать — субстанции, солянка, сборный конструктор, состав. Hiss. Плоть надо вырастить, и только. С костлявым щелчком разлипается сосудик в мозгу, перегруженный короткий звучок, доминирующий, господствующий, он проявляет тебя обратно в пространство из душных песков.

Ты думаешь так громко, вообще начал думать чтобы справиться с её константой, заглушить тишину. Но переорать её, да хоть бы и взглядом, ощупью — подобно всамделишной, взрослой детской попытке передуть ветер. "Попробуй укрыться от дождя, если он внутри", — твоя плоть и отсутствие твоей плоти внутри и снаружи — это и есть её плоть, сам себя не переживёшь.

Демон

Я женщина. Я живу за неё. Годы проносятся за мгновения, но длятся

столько, сколько им положено. Осталось немного — жизнь до

двадцатника не изобилует развилками. Вот опять диван. В этот раз

я пойду налево от подъезда и не встречу Мороза. Я срезаю

путь до кафе — в переулке меня окружают трое. Попытка побега.

Диван. Я встану не сразу. Сначала я поваляюсь на спине и

буду изучать потолок. Пока я завариваю кофе, Мороз проходит

перекрёсток. Я не иду с ним в горы — разговора не состоялось. Я

заказываю «чёрный рассвет». Бармен понесёт меня не домой.

Диван. Сегодня я почитаю книжку. Ты не заметишь изменений.

Острота ощущений пропадёт не целиком. Я вернулся.

***

Можно долго стоять на коньке, любуясь закатом, если он есть. Заката

нет, вина тоже. Есть курево, ветер в ушах. В зубах ветра не

хватает, и я немедленно отправляю туда сигарету. Мы

спускаемся к вину. Вихрастый какое-то время продолжает смотреть на

двор, ему нелегко собраться. Правая рука сжата в кулак, левая

теребит губу. Но отступных не будет. Он знает, что у меня

получилось. Он рад, но уже начинает меня ненавидеть. Он

оборачивается и посылает нам искусно слепленную улыбку. Боль в

глазах занавешена беззаботностью. Среди зелени начинает

проглядывать синева. Он вымерзает.

***

Её зрачки расширены до предела. Она что-то почувствовала, но никогда

не поймёт, что это было. Она выбросит это из головы. Очень

скоро она будет думать только о Карле. Она залезет с ним в

душ. И его тело выбьет из неё всё странное, вода смоет с души

воспоминание. Мышку вернёт к нам лишь её клептомания. Если

бы она не украла золото, она бы осталась в Германии надолго.

Вышла бы за Карла, чтобы он усаживал ящик пива, смотря

футбол и жуя квадратной челюстью разогретые ей сосиски. Чтобы её

дети никогда не прочитали Достоевского. Линия на руке

размыта. The destiny is borning.

***

Пока я наливаю себе вино, Мышка проворно вспрыгивает на карниз.

Солнечный луч проходит сквозь бокал и раскладывается на спектр.

Треугольная радуга ложится на чёрный битум. Мышка

поворачивается спиной к улице и говорит мне:

— Хэй!

— Да.

До Мышки 3–4 метра, это даже больше, чем прыжок с места.

— Лови меня!

Кричит она и закрывает глаза. Она улыбается и начинает падать на

улицу. Я боюсь высоты. Четыре метра я преодолеваю в два прыжка.

Мышка падает назад, она стоит под углом 45° к крыше.

Остаётся одно мгновение. Я не успеваю, не дотягиваюсь. Хоп! Я

успел схватить её за кисть. Оставалось меньше секунды.

***

Мышка легко взлетает по ступеням автобуса. Двери закрываются с

пшиком. Стёкла затемнены — она наверняка нам машет, но нам её не

видно. Автобус трогается. Я разворачиваюсь и вешаю на губу

сигарету. Чирк-огонёк-уголёк. Руки в карманы, сгорбить плечи

— и неспешно, развязно зашагать на выход. Вихрастый какое-то

время смотрит на отъезжающий автобус, вздыхает и следует за

мной. Как теннисный мячик он догоняет меня. Не

оборачиваясь, кидаю ему через плечо:

— И давно ты в неё влюблён?

— С самого начала.

— И всё это время ты слушаешь истории о её блядстве и остаёшься в

позиции лучшего друга?

— Да, Серж. Ей так удобнее.

— Мы с тобой прокляты, чувак.

***

Мышка сидит на яйцегрелке, подогнув ногу, и пьёт вино. Она смотрит

на закат, как на слайд из детства. Свет умирающего солнца

озаряет её рыжие волосы, и кажется, будто она вся пылает.

Вихрастый потягивает вино, устроившись у бортика тузом к закату.

Я принимаю решение.

— Эй, Мышь!

— Да-да?

Я вскакиваю на