– Напиток богов… Ладно, мастер компромиссов. Может быть, поиграешь в моего доброго ангела и отвезешь меня домой? И заодно расскажешь, почему так надолго пропал. Например, честно признаешься, что я плоха в постели.

– Дуууура, – протянул потенциальный добрый ангел. – Ладно, поехали.

И вот мы ехали по набережной, и Олег начал рассказывать: сначала была срочная командировка во Владивосток, а он так тяжело переносит разницу во времени, что какие там звонки. Но он обо мне думал, честное слово. И я даже однажды ему приснилась. Олег спал в продуваемой семью ветрами гостинице на берегу Северного моря, и вдруг рассветный морок явил ему мой образ, и я была в белом викторианском платье, со строгим лицом и букетом лилий в руках.

Инфернальная такая Саша Кашеварова. А потом начались проблемы на работе. Такие проблемы, что даже посвящать в их подробности не хочется. Налоговая, ну ты понимаешь (многозначительное покашливание). А потом он возродился из пепла, окреп, выспался и уже собирался сегодня же вечером набрать мой номер, как вдруг узнал меня в странной вульгарной пьянчужке, бредущей по обочине.

Он запарковался у подъезда.

– Ты – прекрасный сказочник, мне нравится, – зевнула я. – Люблю мужчин, которые умеют плести словеса. Наверное, поэтому у меня всю жизнь и были проблемы в личной жизни. Ладно, пойду я. У меня еще редколлегия в два.

– Но мы же увидимся на этой неделе? Я даже знаю, куда мы пойдем.

– В отель-на-час, вестимо?

– Одно не исключает другого, – он поцеловал мои пальцы. – Из Лос-Анджелеса одна моя хоро-

шая знакомая приехала. Джазовая певица. У нее будет концерт. Пойдем? Надеюсь, ты любишь джаз? Это через неделю.

Вернулась домой и написала стихотворение:

Она сидит на краю стола, болтает ногами,

выпрашивает коньяк,

Рассказывает бесхитростные дела, такой-то —

влюблен, зануда, такой-то – дурак.

Она пьет кока-колу, смеется, обмахивает

горячие щеки тетрадью,

Она носит такое в школу, что русичка

вчера почти всерьез назвала ее блядью.

Смешно.

Я курю и смотрю в окно.

Не до нее.

У меня – свое.

Она пьет кока-колу и плачет, мальчик

по имени Гоша

Проводил ее дважды домой, и они целовались

в прихожей,

И он был – ну такой, понимаешь, Маш,

ни на кого не похожий,

А вчера – понимаешь, мимо идет, да еще

с такой наглой рожей

И, рыжей дылдой, а у нее – понимаешь? —

пятый размер груди.

Я говорю ей: все у тебя впереди.

Но она не верит, что без мальчика по имени Гоша

Впереди может быть вообще что-нибудь хорошее.

Ей было четырнадцать позавчера,

Она еще и не фамм ни хера,

Но считает себя фамм фаталь,

Курит в форточку. Смотрит вдаль

И не замазывает морщинки с утра.

Ей хотелось бы быть не собою, а мною,

Чтобы так не рвало на куски весною.

Чтобы к телу – шелк, к языку – яд, к ногам —

каблуки,

Чтобы с подругами обсуждались в прокуренном баре

Живые, а не киношные мужики,

Чтоб субботние вечера были дурманно легки,

А субботние ночи гнили в безжалостном синем пожаре.

Я не хочу, чтобы мною была она,

Но когда она так отчаянно влюблена,

Я становлюсь вдруг самой себе смешна

И противна. Но я знаю – пройдет,

Когда она попрощается и уйдет,

Забрав с собой кока-колу,

Оставив лед.

А в детстве мне нравилось спрятаться от родителей в магазине и откуда-нибудь из-за угла или из-за вешалки наблюдать, каким растерянным становится мамино лицо, когда ее взгляд упирается в пустоту в попытке найти меня.

У меня была одноклассница, распущенная истеричная девица, которая, чуть что не по ней, начинала угрожать всем подряд самоубийством. Она кричала: «Вот сейчас запрусь в туалете и повешусь!» и математичке, залепившей тройку, и хулигану, вылившему на ее стул клей, и – уже в старших классах – одному несчастному мальчишке, которого угораздило стать объектом ее первой влюбленности.

Однажды так вышло, что на какой-то школьной вечеринке мы оказались в «курилке» (так мы называли один из туалетов на первом этаже, в котором удобно было прятаться от учителей и дежурных по коридору) вдвоем. Только я, она и единственная сигаретина.

Говорить было решительно не о чем. И тогда я спросила:

– Слушай, Оль, а почему ты все время кричишь это «повешусь», в чем прикол? Что ты при этом чувствуешь?

Я ожидала, что она обидится и демонстративно начнет мылить веревку, но Оля, ненадолго задумавшись, ответила:

– Мне с детства кажется, что на меня всем плевать. Я вот возвращаюсь из школы, пытаюсь что-то рассказать матери, а она уткнется в книжку или телик и только говорит: «…угу… угу…» Устает очень. Иногда мне кажется, что я должна умереть, чтобы меня все заметили.

– Тебе, наверное, представляется, как они будут рыдать у гроба, в которым ты красивая, строгая и в белом? Недолюбили, недооценили… – Я затянулась.

– Недооценили… – мечтательно повторила она.

– Но ведь ты этого не увидишь! Тебя уже вообще не будет! Ты никогда не узнаешь, плакали они или нет.

Я ее, Олю, понимала.

В детстве, прячась от мамы в универмаге, я словно играла в мертвеца, получившего шанс увидеть, «как они пожалеют». Растерянность на мамином лице сменялась паникой, и удовлетворенно подмечая, как в ней словно просыпается раненое животное, я чувствовала себя необходимой как воздух. Сейчас, много лет спустя, я понимаю, как это было подло.

Забавная история: однажды я попробовала повторить этот фокус с любовником. Мне было двадцать с чем-то лет, а ему – пятьдесят три. Я была влюблена так, как любят только двадцатилетние – грубо и глупо. Ревновала его к каждому объекту, одушевленному или нет, на котором он задерживал взгляд. Иногда мне казалось, что я готова распотрошить грудь и подать ему к завтраку собственное сердце. Как на каменный алтарь. Он же принимал мои дары не то чтобы снисходительно, но и без полной вовлеченности в процесс. Несколько раз в неделю мы встречались в его квартире, иногда я оставалась на ночь, иногда он водил меня в ресторан или в кино.

И вот однажды, перед тем как отправиться к нему, мы зашли в супермаркет, чтобы купить чего-нибудь к ужину. Он брел с продуктовой корзинкой между рядами, а я тащилась слегка поодаль. Я была веселым молодым щенком, и у меня в голове не укладывалось, как можно тратить столько времени на то, чтобы выбрать вино. Достаточно ведь решить – белое ли, красное, игристое, сухое, сладкое. А он мог четверть часа рассматривать этикетку.