Мне, однако, не хотелось ни от кого зависеть. Я вдруг почувствовала себя другой. Почувствовала себя одинокой, и мой взгляд метнулся к радостно аплодирующему Микеле. Меня испугало, что он сидит в шаге от своего отца, а рядом был еще и его брат, Карло. Каким он показался мне безобразным, каким похожим на Николу Бескровного, с той же собачьей мордой и крошечными глазками, как его манеры отличались от манер моего друга! Карло жадно, ужасно быстро заглатывал еду, пил вино, задрав локоть перед лицом. Двигался он неуклюже; слишком узкий костюм облеплял выпуклую грудь, живот и широкие плечи, между которыми тонула голова, будто вовсе не имевшая опоры в виде шеи.

Был уже поздний вечер, когда оркестр заиграл быстрые мелодии, песни из обширного репертуара Адриано Челентано, хорошо известные и молодежи, и взрослым, и старикам. Люди танцевали, охваченные пьяной радостью, одинаково заразившей всех, невзирая на возраст. Молодожены в центре, гости вокруг. Маленькие дети радостно прыгали и поднимали шлейф платья невесты, о который нарочно спотыкались. Мои родичи тоже танцевали: мама с папой; Джузеппе с блондинкой, которую я не знала, родственницей невесты; бабушка Антониетта с тетушкой Анджелиной — женщина с женщиной. За нашим столом остались сидеть только мы с Винченцо.

— Тебе весело? — спросила я его в какой-то момент. — Все веселятся.

— По мне, так свадьбы — отстой, — ответил брат в своей обычной резкой манере.

— Мария, ты хочешь… потанцевать?

Предложение Микеле удивило меня. Неловкость, с которой он произнес эту фразу, сразу же напомнила мне его первые дни в школе. Я не то чтобы хорошо умела танцевать, да и практиковалась всего раз, с Джузеппе, и оттоптала ему тогда все ноги. Винченцо так и остался сидеть в углу; мимо него то и дело проносились танцующие пары, спотыкаясь о его конечности, но он молчал, оставался совершенно невосприимчив к веселью, словно бездушный камень. А я протянула руку Микеле, и он нерешительно проводил меня в центр зала. Оркестр заиграл «Двадцать четыре тысячи поцелуев», песню, которую я знала наизусть, потому что в хорошем настроении мама всегда напевала ее. Микеле положил мне на талию, прямо у основания спины, свою ладонь — наш первый настоящий физический контакт. Что за странная пара: я крошечная и худая, он большой и толстый. Мы закружились, легко скользя между неуклюжими танцорами. Я не наступала ему на ноги, а его руки твердо направляли меня, не давая выбиться из ритма. Он был хорош, солидный вес не мешал его уверенным движениям.

— Ты прекрасно танцуешь, — сказала я, глядя ему прямо в лицо и, возможно, впервые замечая, какие у него густые, длинные, загнутые ресницы.

— Ты тоже.

Оркестр продолжал играть, ритм закручивался водоворотом, некоторые пары сдавались, возвращались к столам, тяжело дыша, придерживая сытые животы или массируя усталые ноги. Я же, напротив, чувствовала легкость; во время танца с души свалился камень. Мы с Микеле больше не разговаривали. Музыка играла слишком громко, он был слишком сосредоточен на своих и моих ногах, я была слишком смущена, чтобы взять на себя инициативу. Смотрела я на него, но с отсутствующим видом, словно видела перед собой что-то другое.

— Раз, два, три, — произнес Микеле в какой-то момент, будто хотел напомнить ритм, который я, казалось, потеряла.

— Раз, два, три, — пробормотала и я.

Раз, два, три…

Стоило закрыть глаза, и я почувствовала, что лечу.

Раз, два, три…

Стоило закрыть глаза, и я могла изменить реальность, перестроить ее на свой вкус.

Раз, два, три…

Мой отец, Винченцино, ведьма, Никола Бескровный больше не нависали надо мной угрожающе, словно отравленный плод больного дерева.

Раз, два, три…

Стоило закрыть глаза, и все показалось преображенным и новым. Страх рассеялся.

И тут я почувствовала, как меня тянут за руку. Тогда я снова открыла глаза и увидела, что Микеле неподвижно стоит в центре зала. Несколько пар все еще танцевали; другие, тихие и молчаливые, наблюдали за происходящим. Папа с силой тащил меня за руку. В тот момент он показался мне воплощением уродства, чужеродной фигурой, которая вышла из тени, из другого измерения, и поглотила меня, заставив вернуться в мир, от которого я тщетно пыталась отстраниться. Мама стояла позади и всем своим видом умоляла мужа не устраивать сцен, потому что все уже наблюдали за нами и она, конечно, не хотела портить вечер молодым супругам и другим гостям. Несколько женщин, сбившихся в кружок возле окна, с тревогой смотрели в мою сторону. Вероятно, они задавались вопросом, что сделала дочь Тони Кёртиса, чтобы ее так тащили прочь. Папа сел за стол, избегая моего взгляда. Он не привык так вести себя со мной, и было видно, как неуютно ему в этой роли.

— Не танцуй с сыном Бескровного.

Он сказал это тихо, потому что не мог позволить Бескровному-старшему услышать оскорбления в свой адрес.

— Но это ее школьный друг, — попыталась вмешаться мама, однако сделала только хуже, потому что теперь папа знал, на кого направить свою ярость.

— Почему ты заставляешь меня так поступать?

Обычный вопрос, который он повторял нам и себе перед тем, как потерять терпение или сразу после того, как начинал молотить кулаками направо и налево.

Я перевела взгляд с одной стороны зала на другую. Хотела убедиться, что Микеле не слышит, что никто не заметил происходящего за нашим столом; молилась, чтобы близкие Магдалины достаточно увлеклись танцами и не обращали на нас внимания. Но события не всегда подчиняются нашей воле, и когда Магдалина с родителями снова сели за стол, глаза папы все еще метали молнии. Демон опять овладел им и не спешил отпускать.

— Богом клянусь, если ты не исправишь этих детей, Тере, я убью тебя своими руками. Или я убью тебя, или я убью их.

И на этот раз он говорил громко, не стесняясь. Песня Челентано оборвалась, оркестр онемел, ошеломленный голосом папы, который в минуты гнева звучал как звериный рев. Прибежала бабушка Антониетта.

— Поднимайтесь, синьора, а то и вам достанется! — приказал ей отец, как только она плюхнулась на стул.

Мама смотрела на свои руки, сложенные на коленях, губы у нее дрожали, и все тело содрогалось от коротких прерывистых стонов, словно ее бил озноб под внезапным порывом ледяного ветра.

— Я так больше не сдюжу. Либо делайте то, что я вам говорю, либо я вас всех прикончу. — И тарелка перед папой разделилась на две совершенно равные части.

Соус выплеснулся на красивую вышитую скатерть, на отцовский нарядный костюм, на руки, трясущиеся от негодования. Я закрыла глаза и на этот раз надеялась больше не открывать их. Я видела перед собой шествие на Страстную пятницу. Мертвый Христос с терновым венцом; скорбящая Богоматерь, обливающаяся кровавыми слезами; несущие ее статую мадоннари — мужчины в белых капюшонах, со свечами в руках; тетушки-соседки бьют себя в грудь, их головы покрыты черными вуалями. Я чувствовала себя как в тюрьме. Плач полился из меня, будто опустошающий душу ливень. Впервые вспышка папиного гнева довела меня до слез. Мы все встали и последовали за отцом к машине. Джузеппе и Винченцо шли быстро, мы с мамой брели за ними, как тетушки из привидевшейся мне процессии.