Папа оставил нас перед дверью и уехал куда-то по трассе А-112. Я очень хотела заговорить с мамой, но не могла. Она сама подошла ко мне и обняла. Затем, словно преодолевая бесконечную усталость, опустилась на лестницу, ведущую в подвал. Сняла многочисленные золотые украшения, которые надела для торжественного случая, и распустила волосы, от влаги и пота липнувшие к лицу. Я села на нижнюю ступеньку. Мы выглядели как две заводные фигурки, и ни одна из нас не могла остановиться по собственной воле.

— Мне снился сон, Мари, прошлой ночью. Будто я тону. Я двигала руками и ногами, чтобы оставаться на плаву, но вода все больше и больше тянула меня вниз. Я видела вас — тебя, Джузеппе и Винченцо — на берегу, вы смотрели на меня с отчаянием, но ничем не могли помочь.

— А что потом, мам? Что случилось потом?

— Как только все вокруг почернело, я сумела схватиться за хвост сирены, которая вытащила меня из воды, а потом взлетела. Уже не сирена, а птица, Мари. Как тебе такое? Она унесла меня далеко-далеко, за моря и облака, на другой конец света.

— А какой она была, мам? Та, другая, часть света?

— Гадкая, Мари, а мне казалось, что там будет красиво. Многие километры заброшенной земли, только горы и скелеты деревьев. Там я снова увидела тебя, Джузеппе и Винченцо, но ты была худой, как деревья вокруг, и волосы у тебя стали сухими и выгорели, словно колосья пшеницы под солнцем. Вы показались мне такими суровыми, настоящими дикарями. Потом откуда-то пришел ваш отец, он закричал, приказывая мне вернуться в старый мир, потому что тот, новый, оказался уродливым.

— Ты вернулась?

— Не знаю: сон оборвался. Я сама задавалась таким вопросом, но думаю, что вернулась. Так было не всегда, Мари, клянусь тебе. Я имею в виду твоего отца. Так было не всегда.

Я смотрела на нее, желая поделиться самыми сокровенными мыслями, самыми глубокими чувствами, но слова застряли в горле, смешавшись со слезами, которые я пыталась сдержать. Мама пальцами подняла мне подбородок и внимательно посмотрела в лицо.

— Ты красивая, Мари. Ты молодец. Ты лучше всех нас.

Я была убеждена, что не заслуживаю такой похвалы.

— Я когда-нибудь рассказывала, как мы с твоим отцом встретились?

Я один раз качнула головой. Тело странно оцепенело и было неспособно на другую реакцию.

— Тогда садись здесь, рядом со мной, Мари, это длинная история.

Когда мама и папа впервые встретились, она работала горничной в богатой семье потомственных конезаводчиков Латорре. Отец семейства был женат на русской красавице. Может, это от нее мама узнала, как должна вести себя женщина, с юности гордившаяся своим происхождением; научилась отстраненности, свойственной тем, кто осознает свою принадлежность к привилегированному сословию, смотрит на других сверху вниз, будто взвешивая товары на рынке. Может, от нее же мама переняла чувственную, с покачиванием бедрами, походку. Когда русская синьора отправляла мою маму за покупками на рынок, та обязательно принаряжалась, пудрила лицо, наносила толстый слой помады на пухлые губы.

— Я выглядела как американская актриса, — говорила она с легкой улыбкой, сдобренной ноткой меланхолии. — У меня были блестящие волосы цвета красного дерева, пышные, как парик, и глаза цвета крапивы в обрамлении длинных-предлинных ресниц.

Если бы только мама проучилась еще несколько лет, она умела бы по-настоящему хорошо обращаться со словом. У нее был талант рассказчика, даже если она не всегда правильно употребляла глаголы или то и дело вставляла слова на диалекте. Но ведь мама не виновата, что успела закончить только три класса начальной школы. Ее образование завершилось в 1947 году, когда она все еще носила длинные косы с большими белыми бантами, а лицо ее усеивали веснушки. В семье было трое мальчиков и две девочки, и мама родилась четвертой из пятерых детей. Их дом выходил окнами на площадь дель Феррарезе. Две большие комнаты и крошечная ванная, втиснутая в арку под лестницей. Все они — дети, мать и отец — ночевали в одной спальне, которая по торжественным случаям служила еще и столовой. Женская половина семьи — на кровати, а мужская — на раскладушках, которые днем скрывались под ней. Бабушка Антониетта и мама, обладательницы самых пышных форм в семье, ложились по краям, а в центре укладывалась тетя Корнелия, родившаяся последней, — худенький ребенок, похожий на червячка, с длинными сухими ногами и тонкими руками. По ночам спальня напоминала лазарет, посередине которого воцарялась большая двуспальная кровать, а к стенам жалось несколько скрипучих раскладушек. Лики святых были развешаны по стенам таким образом, чтобы их мокрые от слез глаза могли наблюдать за спящими. Легкая кисея тишины разрывалась тяжелым дыханием, кашлем, отхаркиванием и запахами тел. Все три брата мамы переехали в Венесуэлу еще мальчишками. Было известно, что они открыли мастерскую карбюраторов Casa del carburador[10]. Время от времени они присылали фотографии, которые бабушка Антониетта старалась показать всему нашему кварталу. Поначалу она чувствовала отвращение к черным женщинам, обнимающим ее детей, однако со временем привыкла к их круглым лицам, плоским носам и большим глазам, формой похожим на фундук. Никто из моих дядьев не женился, но они наполнили маленький городок Пуэрто-ла-Крус, в котором жили, своим семенем: улицы кишели детьми, которые носили имена бабушки Антониетты и дедушки Габриэле.

— Это обычаи цивилизованных стран, — менторским тоном произносила бабушка Антониетта, когда змеиный язык какой-нибудь тетушки осмеливался коснуться, пусть и в шутку, вопроса недостаточной нравственности трех ее сыновей. — Люди там не такие отсталые, как мы. Это Америка.

Корнелия, сестра мамы, выросла в изящную девушку, но так и осталась хрупкой, как кукла, с рахитичной грудной клеткой без малейшего намека на грудь. На фоне узких плеч голова ее казалась больше, чем надо, а руки — длиннее. Только большие миндалевидные глаза исправляли положение и вызывали у мужчин противоречивые чувства, от жестокости до нежности. Но самой красивой в семье была она, моя мама.

Продавцы на рынке замирали, чтобы рассмотреть ее получше, вдыхали аромат духов, который она оставляла за собой, и прикладывали руку к сердцу, трепетавшему ради нее. Тереза лишь сдержанно улыбалась, едва приподняв уголки губ. Она мечтала покинуть дом Латорре. Такая красавица не может всю жизнь работать горничной.

Однажды в октябре она надела кремовое платье с широкими бретелями, подчеркивающими тонкую талию, и кружевной вышивкой, привлекающей внимание к роскошной груди. Мама, выглядевшая даже лучше обычного, торопилась забрать одежду от швеи. Она нечасто проходила по площади дель Феррарезе: там жили ее родители и сестра Корнелия, и мама предпочла бы, чтобы Габриэле и Антониетта не видели ее вырядившейся, как богатая синьора. Возможно, Габриэле просто посмеялся бы над дочкой и посоветовал не сходить с ума. Красота красотой, но мама не хотела давать родителям повод для иллюзий. Поэтому прижималась почти вплотную к стене и шла в тени домов, лежащей на тротуаре.