Я нащупал в кармане ключи. «Только бы добраться до машины, — мелькнула мысль. — Уехать отсюда, и все обойдется». Я двинулся к автостоянке. Позднее окажется, что я каким-то чудом прошел через бреши в оцеплении, и поначалу полиция подумает, будто я действовал намеренно. Но я просто шел и шел. И никто меня не окликнул. Кстати, слышали по телевизору рассказы о психотерапевтах, которые помогают жертвам катастроф? Так вот, это брехня собачья!

На пути к своей машине я увидел белый «шевроле-шеветт» Шерил. Он светился в лучах солнца и казался таким теплым, что хотелось подойти и потрогать его капот. Я так и сделал — слабое октябрьское солнце действительно нагрело машину, — а потом забрался на автомобиль, свернулся калачиком, оставляя за собой ржаво-красные следы, и погрузился в забытье.

Чья-то рука встряхнула меня, и я открыл глаза. Солнце уже слегка сместилось к закату. Передо мной стояли два полицейских: один держал на поводке немецкую овчарку, а второй, с винтовкой в руках, говорил в микрофон: «Живой. Нет, вроде не ранен. Да, мы его здесь подержим».

Я зажмурился и опять посмотрел на полицейских. Теперь я уже не «тот самый парень», теперь я просто «он». Я попробовал поднять правую руку, но кровь приклеила рукав к капоту. Я рванул сильнее, и с треском разматываемой клейкой ленты ткань поддалась. Заскорузлая одежда казалась вылепленной из пластилина.

— Сколько времени? — спросил я.

Они так глянули, будто собака с ними заговорила.

— Начало третьего, — ответил один.

Я не знал, что сказать. «Сколько всего погибло?» — вертелось у меня на языке. Но я так и не нашелся, как спросить, и минутой позже ко мне подбежали две миловидные девушки с большой красной аптечкой.

— Ты ранен?

— Нет.

— Порезался стеклом?

— Нет.

— Алкоголь или наркотики употреблял?

— Нет.

— Лекарства получаешь?

— Нет.

— Аллергия есть?

— На новокаин.

— Кровь на тебе из одного источника?

— Эээ… Да.

— Ты знаешь, чья это кровь?

— Шерил Энвей.

— Ты знал Шерил Энвей?

— Эээ… Да. Конечно, знал. Зачем вам это?

— От того, кем она тебе приходилась, может зависеть твое состояние.

— Логично. — Я рассуждал гораздо трезвее, чем должен бы.

— Так ты знал Шерил Энвей?

— Да. Она моя… девушка.

От настоящего времени в моем ответе они насторожились и вопросительно посмотрели на полицейских. Кто-то из них сказал:

— Он спал на машине.

— Я не спал!

Они удивленно посмотрели на меня.

— Не знаю, что я делал. Только точно не спал.

Одна девушка спросила:

— Это машина Шерил?

— Да.

Я поднялся. В школе все еще трещали звонки. Отчетливо, как на сцене, ощущалось близкое присутствие толпы.

— Мы можем сделать тебе укол успокоительного, — предложила вторая девушка.

— Да, — согласился я. — Пожалуйста.

Спирт холодом коснулся моей кожи, а потом я почувствовал укол.

Все мы не раз смотрели армейские фильмы, где жестокие сержанты посылали солдат чистить сортир за неправильно застланную постель. Только в отличие от многих из вас я при первых же кадрах бежал из кинотеатра или переключал канал телевизора. Слишком уж это похоже на мое детство.

«Ты ничтожество, ясно? Пустое место. Тебя и Бог-то не видит. И даже дьявол не замечает. Ты — ноль!»

А вот еще всплывают в памяти слова Реджа:

«Глупец! Чудовище! Слабак! О тебе и на Судном дне не вспомнят».

Отец, как видите, стремился доказать, что я — полное ничтожество. И может, моя сегодняшняя никчемность — результат тех старых дней.

Кент же никогда ничтожеством не был. Предполагалось, что он как минимум устроится в отцовскую страховую компанию — так и вышло, — женится на подходящей девушке — он так и сделал, — и будет вести честную и праведную жизнь — чем он и занимался, пока ровно год назад подросток на «тойоте» не превратил его в отбивную при выезде на Колфейлд.

Я скучаю по Кенту и, видит Бог, искренне жалею, что не был с братом по-настоящему близок. В сравнении с его организованностью и целеустремленностью мои собственные усилия смотрятся жалким подобием. А эта праведность! Однажды, в шестом классе, его выгнали с уроков за скандал, устроенный по поводу пасхальных яиц (мол, «язычество это, богопротивное дело, символ плодовитости, тайно поощряющий похоть»). Вы спросите, откуда у шестиклассников похоть? Не важно, Кент уже тогда умел использовать религию в своих целях. Он прирожденный политик.

Отец тогда сразу помчался в школу заступаться за Кента — только пятки засверкали. Размахивая кулаками и грозя судебным разбирательством, он потребовал, чтобы в классе Кента не красили яиц. Изумленные учителя, готовые на все, лишь бы отвязаться от свалившегося на них буйнопомешанного, пошли Реджу навстречу. Мы потом долго молились за обедом, после чего отец с Кентом пустились в разговор о традиции пасхальных яиц, слишком заумный для меня тогда. Мать же оставалась безучастной: с таким же успехом она могла сидеть перед испорченным телевизором.

Или вот еще про Реджа. Лет в двенадцать меня поймали обирающим малиновый куст в соседском огороде. Тяжкий грех. Неделями отец делал вид, будто меня не существует. Он мог столкнуться со мной в коридоре и, не проронив ни слова, пройти мимо, словно я стул какой-нибудь. А политик Кент всегда оставался в стороне от наших конфликтов.

В таком обращении были и свои плюсы: если меня нет, то и наказывать некого. И я пользовался этим преимуществом за обеденным столом. Начиналось все обычно с того, что мать, потягивая вино из бокала, спрашивала, как дела в школе.

— Нормально, — отвечал я, — только знаешь что?

— Что?

— У нас в школе ходят странные слухи…

— О чем же?

— Ну, знаешь… Говорят, Бог курит.

— Джейсон, пожалуйста…

— И это что! Оказывается, он еще пьет и пробует наркотики. Это же Бог их изобрел! Только вот ведь штука: ему что пьяным быть, что трезвым — совершенно без разницы.

— Джейсон! — Мать пыталась остановить поток богохульств. — Джейсон, перестань!

Дипломатичный Кент тихо ждал, пока у отца сдадут нервы.

(И кстати, видимо, издеваясь над отцом, я научился высказывать собственное мнение.)

— Похоже, Бог ненавидит всю музыку двадцатого века.

Отец багровел от гнева, когда я втаскивал Бога в наш мир.

— Говорят, Богу нравится конкуренция между «Пепси-колой» и «Кока-колой».