ведомства, созданного императором Павлом I для нужд великих князей. Мы потеряли большую часть доходов. Что же касается журналистов, они использовали всевозможные уловки, чтобы проникать в еще обитаемые дворцы; а другие были тем временем захвачены и в большинстве разграблены, как дворец главнокомандующего великого князя Николая, великого князя Андрея и другие. В газетах появились интервью некоторых великих князей. Все они были лживыми, потому что великие князья будто бы одобряли революцию. Мы отдали строжайшие приказы, чтобы к нам не пропускали ни одного журналиста, и тем не менее попались на их удочку, как и другие. Однажды лакей принес великому князю визитную карточку, говоря, что некий офицер, приехавший из Пскова, просит принять его, поскольку у него имеются для нас важные известия от великой княжны Марии, дочери великого князя. Имя нам ничего не говорило, но мы были далеки от мысли, что это обман. Стоило нам увидеть этого субъекта, как мы поняли, что попали в ловушку! Молодой человек ярко выраженного семитского типа, с длинными курчавыми волосами, одетый в форму, которой он никогда не носил, бросился к нам с блокнотом и карандашом в руках. Великий князь рассердился, повернулся к нему спиной и вышел. Я некоторое время оставалась с ним, не предложив сесть, и уверяла, что нам нечего сказать, кроме того, что мы глубоко несчастны. Я выпроводила его так скоро, как смогла, а на следующий день появилось интервью на четыре столбца, в котором великий князь высказывался о государе и государыне в возмутительных выражениях. Мой бедный муж был расстроен и подавлен. Он направил протесты во все газеты, но те отказались их печатать. Только «Новое время», хотя и революционное издание в ту пору, соизволило, сильно изменив текст, сохранить эту фразу: «Мог ли я, сын императора Александра II, царя-освободителя, в подобных выражениях высказываться о моем государе?» Этим рассказом я отдаю дань уважения журналисту Михаилу Туманову, который пришел к нам и вставил это опровержение.

Великая княжна Мария приехала разделить с нами наше унылое существование, поскольку вспомогательный персонал госпиталя, признавая ее доброту и заботу, попросил ее удалиться, «не желая, – по их словам, – иметь во главе госпиталя бывшую великую княжну». В то время зародилась ее склонность к князю Сергею Путятину, приведшая к их свадьбе 6/19 сентября того же года.

Мой дорогой сын Владимир, не состоя больше на службе, занимал время сочинением стихом на русском, французском и даже английском языках! Он занимался музыкой, рисованием. Он был душой этого дома, в котором, несмотря на испытания, мы еще были счастливы, потому что нас еще не разлучили…

К этому времени – апрелю 1917 года – относится эпизод, который мог бы показаться смешным, если бы мы были расположены к веселью. В 1915 году великий князь поместил на хранение в кабинет императора свое завещание, подписанное государем и контрсигнированное

министром двора. Желая внести в него кое-какие изменения, великий князь обратился к Василию Маклакову[40], с которым был немного знаком, с просьбой забрать документ из того места, где он хранился. Маклаков любезно согласился и затребовал документ у Керенского. Последний вложил его во второй конверт и написал на нем: «Генерал-адъютанту Павлу Романову». Это было грубо, невоспитанно и лишено всякой логики, потому что, если Керенский имел возможность манипулировать завещанием великого князя, то чьим генерал-адъютантом был великий князь? Но после восхищения этим проявлением логики вообразите удивление и возмущение моего мужа, когда он увидел, что Керенский позволил себе взломать восковые печати, скреплявшие завещание, и ознакомиться с ним! Разве я не права, сказав, что расцвело царство хамов?

Министр юстиции Керенский стал военным министром и строил из себя маленького Наполеона. Он одевался в какую-то фантастическую форму и был абсолютно смешон, копируя «маленького капрала». В нашу несчастную страну хлынул весь цвет каторги, осужденные за убийства и грабежи, все политические осужденные из Сибири и со всех уголков мира. Савинков, Коллонтай, Чернов, Ленин, бабушка русской революции Брешко-Брешковская (сумасшедшая старуха), Бронштейн-Троцкий поспешили приехать и были приняты с почестями в соответствии со своими преступлениями, на вокзалах, украшенных красными флагами. Немцы настолько хорошо понимали, что эти люди довершат разрушение России, что отправили за свой счет Ленина в запломбированном вагоне, как удушающий газ. Этот вновь прибывший обосновался в особняке балерины Кшесинской, откуда на протяжении долгих месяцев возбуждал толпу, обещая ей чужие землю, дома, богатства и диктатуру пролетариата. У него было два лозунга: «Мир хижинам, война дворцам» и другой, покороче: «Грабь награбленное» (res nullius, кража украденной вещи не является преступлением). Народ упивался его словами, словно медленно действующим сладким ядом, и день за днем этот человек, оплачиваемый немцами, завоевывал все новые позиции, в то время как слабое Временное правительство их теряло.

Керенский подолгу бывал на фронте, где своим слюноточивым красноречием никак не мог убедить наступать солдат, предпочитавших выходить из своих окопов для братания с германцами. Он только и повторял, что «Без аннексий и контрибуций». Совершенно не понимая, что это означает, солдаты воображали, будто война окончена, и не скрывали своего недовольства от того, что не могут вернуться по домам. Наконец 18 июня генерал-адъютант императора Брусилов, усердный слуга Временного правительства, а ныне Советов, предпринял последнюю попытку наступления, завершившуюся катастрофой и позором Тарнополя и Калуша!

XI

В течение апреля я продолжала бродить вокруг дворца. Погода была теплая и хорошая, и августейшие узники часто выходили на прогулку. Я старалась увидеть их, но они держались далеко от ограды, и я слышала лишь злые речи толпы. Однажды вечером, в конце апреля, я увидела, как народ бежит к городской управе; я последовала за толпой и спросила у одного солдата, выглядевшего добрее прочих:

– Почему такое собрание? Что вы здесь делаете?

– Нас собрали, – ответил он, – потому что решается судьба Николая Романова и членов его семьи. Их собираются выслать в Сибирь, не держать больше в Царском.

Сильно взволнованная, я побежала домой, в дом, отделенный от управы только прудом, и рассказала своим то, что услышала. Мой муж, разволновавшись, как и я, стал меня умолять больше не смешиваться с толпой и не терзать себе сердце, потому что мы бессильны помочь. Мой дорогой великий князь! Неужели он предчувствовал, что мне понадобятся все силы моего сердца, чтобы позднее пережить нечеловеческую боль?

На каждом происходившем митинге звучала «Марсельеза». Не прекрасная «Марсельеза», которую поют во Франции и которая вела французский народ к победе. Это была мрачная, монотонная, печальная песня, печальная, как русские песни, от которых исходит смутная меланхолия и поиск