Сюда-то, в загородный дом Сапрония, и привел Горгия присланный за ним молчаливый гонец.

Пробираясь вслед за гонцом по темным лесным тропинкам, Горгий беспокойно думал о том, что принесет ему нынешний вечер. Все складывалось не так, как он полагал. Вместо привычной честной торговли (с криком, божбой поспорить о ценах, потом сойтись, ударить по рукам, скрепить сделку обильной выпивкой) пугающе-непонятные разговоры с недомолвками. Запреты какие-то: с одним не торгуй, с другим не торгуй, сиди и жди… А чего ждать? Пока карфагеняне не заграбастают Майнаку? Тогда и вовсе не выберешься с этого нелюбимого богами конца ойкумены… А дни идут, наксосский наждак как лежал, так и лежит мертвым балластом в трюме, и люди ропщут от здешнего пекла и запрета сходить на берег, и Диомед куда-то запропастился, и растут расходы (не похвалит за это Критий, ох, не похвалит!). Вот и сейчас он, Горгий, тащит, прижимая к груди, две амфоры с дорогим благовонным жиром – а ведь и обрезанного ногтя за них не получит, придется отдать задаром тому толстяку.

Не любил Горгий пустых расходов.

Но еще больше тяготило его мрачное предчувствие. В знойном небе Тартесса не появлялось ни облачка, но всем нутром, всей кожей ощущал Горгий приближение грозовой тучи. Пугал запрет Миликона идти сухим путем. Почему он велит обязательно плыть морем? Он-то не выжил из ума, знает, что у карфагенян целы перья в хвосте. Поди-ка ощипай такую цапельку – как бы самому не угодить ей в длинный клюв… И как понимать странный его намек: «Никто тебе ничего не передавал?»

Плюнуть бы на все, тайно продать корабль с грузом, разжиться быками и повозками и пуститься поскорее в Майнаку, подальше от хитросплетений здешних властителей. Но тогда – прощай, обещанная доля в критиевой торговле, прощай, собственное дело…

Принести бы жертвы богам, умилостивить их, да вот беда: нет в Тартессе греческого храма. Здесь, как подметил он, знатные почитают бога Нетона и простолюдинам велят его почитать, но те чаще клянутся Черным Быком. Странное это дело: будто не одного они племени, властители и народ.

Все же он, Горгий, догадался, что нужно сделать. Пошел в храм – не тот, конечно, что рядом с царским дворцом, а в малый храм, что в купеческом квартале, – и заказал вделать в пол каменную плиту со своим именем и оттисками двух пар ног. Одна пара чтоб была направлена к алтарю, вторая – к выходу из храма. Кто так сделает, тому боги помогут вернуться домой…

Под ногами у Горгия потрескивали сухие ветки, шуршала трава. Мелькнули впереди, за стволами деревьев освещенные окна. Вдруг Горгий остановился – будто наткнулся горлом на веревку; дыхание у него перехватило от страха. В лесу протяжно и жалобно закричал младенец, и сразу отозвался второй. Они плакали в два голоса, звали на помощь. Гонец оглянулся, подошел к Горгию, дернул за гиматий. Горгий послушно побрел за ним. Заткнуть бы уши, да руки заняты амфорами. «Душегубы, – подумал он, цокая языком, – детей мучают…» Плач утих, но минуту спустя возобновился с новой жуткой силой, и Горгию почудилось, что к двум прежним голосам добавились новые…

Они прошли в ворота и направились к дому. Доносилась музыка, за окнами метались тени. Горгий споткнулся о носилки, стоявшие у двери. Плохая примета, подумал он, подняв ногу и растирая ушибленные пальцы. Гонец, так и не промолвив ни слова, ввел Горгия в длинную залу. Шибануло в нос душным запахом благовоний, меда, распаренных тел. На низеньких мягких скамейках у стола сидели пестро одетые люди. Пили, ели, шумно разговаривали. Юные танцовщицы в развевающихся легких одеждах кружились вокруг стола, быстро перебирая босыми ногами.

Ближе всех к двери сидел Литеннон, мелкозавитой щеголь. Он оглянулся на Горгия, поманил пальцем, подвел его к Сапронию. Поэт, навалившись брюхом на стол, держал большого серого кота и громко спорил с соседом – одутловатым стариком с багровым лицом. Они оба тыкали пальцами коту в усатую морду. Кот жмурился, а потом озлился, зашипел, куснул Сапрония. Толстяк вскрикнул, сунул укушенный палец в рот, тем временем кот спрыгнул со стола.

Сапроний поднял на Горгия тяжелый взгляд.

– Господин, – начал Горгий, – дозволь мне…

– Сверкающий! – завопил Сапроний. – Как смеешь ты умалчивать мое… – Тут он увидал амфоры у Горгия под мышками. – А, ты грек, который… Давай сюда!

Он вытащил затычки из горлышек, шумно понюхал одну амфору, другую. Было видно: понравилось.

– Как известно, – провозгласил он, – не люблю я чужеземцев, но тебе, грек, говорю: садись за мой стол, будь моим гостем. Эй, налейте греку вина!

Горгия усадили между одутловатым стариком и плотным плешивым человеком, который мало ел и все поигрывал зеленым стеклышком. Этого человека Горгий видел на царском обеде.

– Как тебе нравится Тартесс? – спросил плешивый, благодушно улыбаясь.

– Очень нравится… сверкающий. – На всякий случай Горгий решил наградить соседа титулом, как он уразумел, более высоким, чем «блистательный».

– Светозарный, – мягко поправил сосед. – В Тартессе есть на что посмотреть. Видел ты башню Пришествия?

– Тут много башен, все они хороши.

– Я говорю о башне Пришествия. Она стоит на храмовой площади. Видишь ли, грек, в далекие времена в Океане погибло великое царство. Уцелело немного сынов Океана, они доплыли до этого берега. Сыны Океана покорили здешних варваров и основали Тартесс, и позднее в их честь была поставлена башня Пришествия. В нее нет хода.

– Очень интересно, светозарный, – сказал Горгий. А сам подумал: верно, значит, что властители здесь иного племени. И еще подумал: пусть она провалится, твоя башня. Выбраться бы поскорее отсюда подобру-поздорову…

Вдруг он поймал себя на том, что пялит глаза на одну из танцовщиц. Она плавно неслась вдоль стола, ее распущенные волосы черным потоком лились на узкие обнаженные плечи, руки непрерывно извивались, а лицо было неподвижно, и глаза полуприкрыты веками. Что-то в ее облике тревожило Горгия. Опять шевельнулось беспокойное воспоминание о забытой родине. Почему – Горгий и сам не знал.

Он придвинул к себе блюдо с жареным кроликом, обложенным пахучими травами: лишний раз поесть никогда не мешает.

– От сынов Океана и пошло тысячелетнее царство Тартесса, – продолжал между тем плешивый ласковым наставительным тоном.

– Оно и вправду стоит тысячу лет? – спросил Горгий.

– Нет, меньше. Но в заветах сказано, что царство простоит тысячу лет. Вам, грекам, не понять величия Тартесса: вы поглощены грубыми заботами о торговле, и история ваша бедна. Вы приносите богам в жертву несъедобные части животных, и ваши боги за это лишили вас высшей радости – понимания сущности. Разве не так?

Горгий быстро прожевал кусок, почтительно ответил:

– Ты прав, светозарный. Я всего лишь торговец и не задумываюсь ни о чем таком… Размышления в нашем деле приносят одни убытки… – Плешивый согласно кивнул, будто клюнул острым носом. – Но есть и у нас мудрецы, – продолжал Горгий. – Я-то их не знаю, но слыхал. Вот, например, в Милете…