Я скосила глаза на блюдце и поднесла чашку к губам, плотно прижав к самому ободку, чтобы в рот не попало ни капли. Если хозяйка замышляет зло, так я уже в невыигрышном положении; об этом я не позволяла себе забыть ни на секунду. Сидя в гостиной женщины, которая утверждает, что мертва, в странной земле ползучих теней и ходячих плодов, самое меньшее, что я могла сделать, — это воздержаться от чая, в который, чего доброго, подсыпали яд.

Я отняла чашку от губ и вернула ее обратно на блюдце, что аккуратно удерживала на коленях. Женщина отворотилась от меня и уставилась в огонь.

— Как поживает мой муж? — Голос ее прозвучал бесстрастно и уклончиво. Совершенно в духе Пола.

Я помолчала, обдумывая вопрос со всех сторон. Туманный и бессодержательный ответ приведет к неформальному допросу, а подробный — подтолкнет к мысли об отношениях более близких, нежели на самом деле.

— Я пробыла в семействе Дэрроу девять месяцев и за это время имела возможность убедиться, что в мистере Дэрроу уживаются два совершенно разных человека. Первый улыбается тонкой шутке и ест за троих. Но порой приметит что-то либо в доме, либо в мальчиках — и уходит глубоко в себя. Он — мой работодатель, и я не могу претендовать на то, что знаю его хорошо, как близкого друга, но всякий раз, когда такое случается, я подозреваю, он вспоминает о своей утрате, и в отчужденности его сквозит печаль. Поэтому мне и кажется, что этот внутренний разлад ему не преодолеть никогда: одна его часть пытается радоваться жизни, а другая — бьется в тенетах скорби.

Женщина так и не отвернулась от очага. Грудь ее бурно вздымалась, неуютную тишину нарушали только привычные звуки комнаты: в огне потрескивали угли, высокие напольные часы отбивали время, где-то в верхних покоях громадного особняка слышались шаркающие шаги. Я снова поднесла чашку к губам, притворяясь, что пью, и опустила ее на блюдце.

— Вы очень дотошны, миссис Маркхэм.

Я поставила блюдце на стол между нами, встала и обошла комнату кругом. Мое внимание привлек книжный шкаф, заставленный книгами с названиями на каком-то неизвестном мне языке. Я нежно провела рукой по корешкам и вновь обернулась к миссис Дэрроу.

— Больше всего меня в данный момент интригует тот факт, что я беседую с предположительно покойной женой моего нынешнего нанимателя.

Женщина улыбнулась, и стоическая чопорность, отмечавшая каждое ее действие с тех пор, как мы вошли в дом, отчасти растаяла. Она осторожно, стараясь не потревожить детей, поднялась с дивана и подошла к очагу.

— Вы правы, что не доверяете мне.

— Дети вам верят. А кто я такая, чтобы возражать им? Но все сходятся на том, что миссис Дэрроу умерла.

— Я умерла, да.

— Я потеряла многих близких — моя мать скончалась от холеры, отец от сердечного приступа, муж погиб при пожаре — и никто из них так и не вернулся. — Последнее слово на один-единственный напряженный миг повисло в воздухе — и я начала сначала. — Я никоим образом не оспариваю силу материнской любви к детям, но при этом отказываюсь верить, что любовь моих близких в чем-то уступала вашей. — Я произнесла это ровным голосом, даже не надеясь скрыть ревнивое любопытство, что пришло на смену моей самонадеянной уверенности. Но я твердо вознамерилась поговорить искренне и начистоту. — Для того чтобы продолжать этот разговор, я должна сначала спросить: почему вы?

Прямота моего вопроса словно ничуть не удивила эту женщину; более того, она явно испытала облегчение. Отвернувшись к камину, предполагаемая миссис Дэрроу — темный силуэт на фоне пламени — начала рассказывать:

— Когда я заболела, то твердила всем и каждому, что непременно полностью поправлюсь, на меньшее я не согласна; это Господь меня испытывает. Я выполняла все предписания врача, не переставала вести светскую жизнь. Ела с аппетитом, не забывала о физических упражнениях — и все-таки слабела с каждым днем.

Теперь меня мутило от еды, я уже не стояла на ногах. Прикованная к постели, я медленно угасала, пока кожа не стала отставать от костей, дряблая и бледная. Близкие приходили к моему изголовью и нашептывали слова сочувствия и поддержки, но утешения в том было мало, после того как я ослепла, и уж тем более когда потеряла слух.

Вы, конечно, предположите, что больная в таком состоянии просто дрейфует во тьме, но я все еще чувствовала — я не утратила обоняния. Я знала, когда рядом моя семья; когда Генри целует меня в лоб или убирает с лица прядь волос; когда Джеймс приходит посидеть со мной и берет меня за руку; знала и то, что Пол не в силах видеть меня в столь жалком состоянии. Я знала, что умру и что они станут скучать по мне, но страстно желала смерти, с каждым днем все сильнее.

Сама необходимость дышать медленно доводила меня до безумия. Даже в бреду я осознавала горькую иронию того, что действие, дарующее жизнь, стало для меня самой невыносимой составляющей жизни. Мгновения между вдохами, эти сокращения мышц, отдалялись друг от друга все больше, по мере того как я приближала собственную кончину, — и вот наконец я остановилась.

Я поняла, что умерла, когда открыла глаза и вновь обрела способность видеть. Передо мной стоял какой-то человек — самый что ни на есть заурядный и ничем не примечательный, в черном костюме и шляпе-котелке, — и протягивал мне руку. Я знала, кто он и чего от меня ждет. Наконец-то свободная от недуга, я чувствовала прилив новых сил и ликовала — но мне слышался чей-то шепот, голос из пределов между жизнью и смертью. Он говорил со мной, а Смерть — молчала. Он уверял, будто я — особенная, не такая, как все, и для любого правила есть исключения. Голос рассказывал мне историю моей собственной жизни — но на эпизоде с женщиной на смертном одре она не заканчивалась.

Незаметный человек в повседневном черном костюме тускнел и таял, отступал по коридору, сотканному из света, и наконец исчез вовсе. А голос густел и креп, и вот наконец появилась рука и повела меня куда-то еще… в место для Тех, Кто Не Умирает.

По спине у меня пробежал холодок. Я стояла у окна, и темнота снаружи словно давила на стекло, и оно прогибалось со зловещим стоном.

— И вот вы здесь, — прошептала я.

— Не знаю, почему со мной вышло иначе. Может, я просто оказалась в нужном месте в нужное время. Откуда бы ни пришла ко мне эта возможность, я за нее ухватилась. Детям нужна мать, особенно мальчикам.

Я помолчала. При этой фразе вновь пробудился былой кошмар про смерть моей матери, и вновь зазвучал голос загадочной женщины из сна — в точности такой, как у миссис Дэрроу, теперь в этом не осталось ни малейших сомнений. Сердце мое затрепетало от ярости и страха. Я шагнула к дивану, на котором уснули мои подопечные, взялась за край подушки.

— Детям нельзя здесь оставаться. Это небезопасно.

— Никто и ничто в усадьбе не причинит детям вреда.

— А их гувернантке?

Миссис Дэрроу — ведь к тому моменту я уже не могла делать вид, будто считаю ее самозванкой, — подошла ближе и накрыла мою руку своей. Рука оказалась неожиданно теплой — теплее, чем у всех живых, вместе взятых. Между нами спали дети. Я позволила себе на миг расслабиться.