– Вот, пожалуйста, налицо вопиющий пример преступной войны правящей верхушки против своего народа в целях укрепления своего господства… – зажмурив глаза, резюмировал Илья Владимирович.

«Это больше похоже на бойню, чем на войну!» – отчего-то подумалось мне.

Само это слово – война! – вызывало во мне образ некоего кровавого ритуала, имевшего свой свод неписаных установлений.

Я уже говорил, что благодаря регулярному чтению Большой Советской Энциклопедии я имел представление о значительных исторических событиях, случившихся со времен Потопа и до наших дней.

Когда мне хотелось узнать о предмете подробней, я направлялся в нашу школьную библиотеку и там погружался в первоисточники.

По Плутарху, к примеру: «Грешно нападать без причины, воевать оружием с безоружными, а также добивать до смерти молящих о пощаде».

Но то, что я видел в то слякотное февральское утро 1954 года на Кремлевской набережной, опрокинуло все мои (и Плутарха!) познания о войне.

Надо мной в вихрях адского пламени кружили, как стаи невиданных чудищ, отдельные части человеческих тел.

Толпы обезумевших людей метались в чаду и дыму в поисках спасения и не находили его.

Прощаясь с жизнью, они проклинали судьбу…

Изнывая под тяжестью рухнувших на меня тел, я терялся в мучительных догадках:

– что, спрашивал я у себя же, творится с людьми?

– куда подевались былое величие духа и благородство?

– где жалость к ближнему?

– где доброта?

– где ум, честь и совесть?

– возвышенность чувств и намерений?

– и почему так получается у людей, что чем дальше – тем хуже?

– и что с нами будет со всеми, если у нас так продолжится?..

– Ну будет валяться! – послышался окрик, и в то же мгновение целая серия сокрушительных пинков коваными кирзовыми сапогами – в пах, под дых, по почкам и по голове (хорошо, не в висок!) – прервали мое размышление о странностях человечьего бытия.

– Будешь! сучонок! знать! – приговаривал Сапог, как будто отсчитывая удары. – Будешь! знать! как мамку! не слушаться!

– Трижды, четырежды прав был Дантон, – возопил Воньялу-Нинел, – по поводу революции, пожирающей своих детей!

– А ты! – разошелся Сапог, переключаясь на бедного старика, – до последних! своих! дней! будешь харкать! своей! Революцией!

– Прости ему, Боже, ибо не ведает он, что творит! – обращаясь к кому-то наверху, прокричал Илья Владимирович.

– Прости ему, Боже! – меж тем изгалялся Сапог, волоча свою жертву за ноги к ближайшему телеграфному столбу.

Я пытался кричать, чтобы били меня – не его! – но из разбитых в кровь губ наружу летели лишь хрипы и стон.

Последнее, что я увидел, теряя сознание, – черную, окровавленную подошву, грозно нависшую надо мной…

Я не сразу, очнувшись, понял, где нахожусь и что со мной.

Первое, что ощутил я, – тотальную, одуряющую сознание боль во всем теле.

Бывало, меня избивали нещадно, ломали и гнули, топили и хоронили – но такого страдания, как на кресте, я еще не испытывал.

Жгучая боль от ран на кистях стекала к плечам и далее по позвоночнику вниз, достигая ступней.

Прибитый гвоздями к столбу по рукам и ногам, промежностью я оказался на крошечном выступе, похожем на рог бегемота (гуманные граждане Древнего Рима придумали выступ для облегчения веса приговоренного к казни; заодно, как догадываюсь, для продления удовольствия!).

Малейшее шевеление доставляло мне неисчислимые страдания.

Очень хотелось пить.

Капля талой воды из Москва-реки представлялась заветным пределом мечтаний.

Усилием воли я все же заставил себя оглядеться.

Тяжелейшее зрелище, представшее моему взору, на миг отодвинуло на дальний план мои собственные муки: тысячи тысяч таких же, как я, каторжан, уцелевших в свинцовой метели, так же, как я, корчились в муках танталовых на телеграфных столбах – вдоль всей Кремлевской набережной.

Среди тысячи тысяч вповалку застывших, безжизненных тел, скучая, бродили сотрудники внутренней контрразведки и коротким контрольным выстрелом в голову добивали тех, в ком теплилась жизнь.

Следом внаглую шли мародеры и бессовестно грабили бывших людей: снимали с них кольца, цепочки, браслеты, на ком они были, шарфы, головные уборы, одежду и обувь (не гнушаясь даже нижним бельем!).

В небе, чуя добычу, кружили стервятники.

На ветру волчий вой мешался с шакальим.

Почти нереально курились на фоне пейзажа после погрома походные армейские кухни, разбитые наскоро тут же, под стенами древнего Кремля.

Там и сям отмокали от ратной работы бойцы невидимого фронта: кто грелся и млел возле импровизированного костерка, кто играл на баяне, кто подпевал, кто ел кашу или хлебал щи, или сушил портянки, или гнал самогон, или грыз ногти, или сочинял стихи, или строчил донос, или онанировал, или старательно сопел и похрюкивал в удушающих объятиях околокремлевских проституток, или вспоминал прошлое, или строил планы на будущее…

– Ах, смерть и жизнь… – вдруг послышалось мне; и опять повторилось: – Ох, жизнь и смерть…

– Илья Владимирович! – Не веря своим ушам, я дернулся и едва не лишился чувств, так мне сделалось больно.

– Дэ-дэ… д-диалектика… Кир… – произнес, запинаясь, мой старший товарищ, с трудом ворочая языком. – Еще одно… наглядное подтверждение… справедливости закона… единства… и борьбы… противоположностей…

– Неужели вас тоже распяли? – в ужасе предположил я, сознавая всю риторичность своего вопроса.

– Тоже… на слух… звучит компанейски… – прошамкал мой друг.

Он еще находил в себе силы шутить!

– Я… похоже на то… уже не жилец… – продолжал он с усилием. – Чудо и везение… что нас распяли… на одном столбе…

С каждым последующим словом его речь делалась менее понятной.

Однако же он настоятельно попросил меня выслушать его повесть и запомнить для грядущих поколений…

Рассказ его длился три дня и три ночи, и последними были слова: да здравствует революция!

Случалось, он бредил, стонал, вдруг сердился, выкрикивал революционные лозунги или кому-то угрожал либо чего-то доказывал – а потом, приходя в себя, неизменно справлялся о моем самочувствии.

– Мой юный товарищ… как вы? – через силу интересовался он.

– Нормально… – обычно ответствовал я, дабы дополнительно не огорчать его.

О, я молил небеса о его – не своем! – избавлении от крестных мук.