– Иннар? – На том конце отозвался вежливый голос. – Можете кое-что сделать? Это важно.

«Да, прямо сейчас!» – настояла после того, как объяснила, какой из рисунков его отца нужно сжечь.

И нажала отбой, лишь убедившись, что моя просьба будет незамедлительно исполнена.

Вернувшись домой, я чиркала часами напролет. Потеряла счет времени, не заметила, когда нежный закат сменился сумерками, а после глухой ночью. Кусала кончик карандаша, складывала, соединяла, вычисляла и, словно одержимая, строчила результаты на отдельном листе. Выискивала по памяти на рисунках Киона все цифры, странные символы, куски вязи, не имеющие смысла элементы, и объединяла их в систему. То оставалась человеком, то проваливалась в Элео, дважды, чтобы выцепить из глубокой памяти понимание, уходила в осознанный сон. Пропустила и перекус, и ужин, и начало периода «давно нужно спать».

К двум часам ночи я сложила всю схему от и до, впервые выпустила из пальцев карандаш, повалилась на спинку стула спиной.

Все. Поняла.

К семнадцатому острову проложен невидимый мост, активируемый пятью ключами. Каждый ключ – пульт, расположенный во вневременном кармане у Поющих Ворот; последовательность активации строго определенная.

Будучи Леа, на уроках истории я слышала лишь о четырех местах паломничества к руинам Древних, о пятом узнала только сегодня с помощью найденных координат и лежащего передо мной атласа.

«Ну и дела…»

Какие еще загадки хранит знакомый с детства Софос?

Руки чесались отправиться к неизвестным Воротам прямо сейчас, но на дворе ночь, спит, судя по мерному плеску волн, даже океан. За стеной мягкая постель, в желудке пусто, в голове вата.

«На рассвете возвращается Аид».

Его декка, если способствовала погода, уже в прибрежных водах залива.

Некий незримый узел начинал стягиваться очень быстро, и скоро события полетят галопом. Что-то уходит навсегда, чтобы освобождалось место для нового. Я собиралась встретить это «что-то» с распростертыми объятиями.

Но сначала отдохнуть.

Темная спальня обняла меня нежными простынями и одеялом, запахом деревянных потолочных балок и долетающим из открытого окна звуком наползающих на утес волн. Завис на небосводе далекий и яркий лунный диск; до того как задремать, я какое-то время рассматривала его свет. После отвернулась, чтобы мирно проспать до самого утра.

Аид.

(Vitaa, Slimone – Le Temps)

Море стирает время.

Когда вокруг один лишь ровный горизонт-полоска – слияние воды и неба, – теряешь ориентир. Настроение Санары плыло и качалось, как палуба под ногами, уже не первый день. Не спалось ночью, спалось днем; сейчас раннее утро, самый рассвет, даже та самая полоска вдали еще не различима.

Он стоял у боковых перил; раскачивались концы толстых бурых веревок; висел сбоку облупившийся спасательный круг. Уползали к облакам, к мачте тросы; сонно болтался в вышине флаг правительственного судна. Для кого, если пиратов давно истребили? Он сам еще десять лет назад активно принимал в этом участие.

Сейчас море спокойное, проход по нему тоже – другая жизнь.

Аид пытался спать этой ночью – ушел в каюту в два, но проснулся в пять. Все оттого, что приснился Силан…

Силан был шестым Судьей, доставленным в Школу к тем пяти, что уже обучались в мрачных стенах. Всего за пятьдесят лет Провидец отыскивал хорошо, если трех. Но тот период был «урожайным».

Им было уже по девятнадцать, когда привезли, притащили едва ли не на аркане, белобрысого семнадцатилетнего парнишку, еще тощего и нескладного, упирающегося в воротах бараном.

Новенького затащили. Через час сводили к Краваду, выдали балахон.

Для него стены школы тогда уже стали тюрьмой, думал Аид, предсмертной камерой, местом, где на чистую еще душу окончательно опустилась тьма.

Силан кричал по ночам.

Их спальня была общей на шестерых – в ней всегда было холодно и гулко; шириной, как продуктовый рынок, длиной в бесконечность. Всегда темные потолки и ледяные стены; замок Судьи Кравада не прогревался даже в жаркие дни.

Кровать Аида стояла рядом. И ему, с детства не знавшего страха, смотреть на происходящее было страшно.

Каждую ночь по лицу Силана ползала тьма. Она освобождалась во сне, когда тот терял контроль и проваливался в дрему, пыталась воцариться в сердце человека, с мальства мечтавшего стать священником. Тьма отторгалась, не принималась, пыталась воцариться снова.

И тогда Силан сползал с матраса и сидел до утра на холодном полу. Трясся, шуршал одеждой, стучал зубами.

– Нет, – шептал он обреченно, – никогда… Никогда!

Санара ненавидел скрип чужих зубов, мешавший ему спать, но соседа никогда не упрекал.

Дар не спрашивал тех, у кого обнаруживался, о своей нужности. Он просто проявлялся. И белобрысый пацан, мечтавший петь оды Богам под узорчатыми сводами, ощущал себя проклятым, помеченным самим дьяволом. Он не хотел судить, он желал прощать, но менее всего на свете мог простить самого себя за то, что оказался помечен мраком.

Ему приходилось с этим жить, ходить вместе со всеми на ежедневные «дознания» к преступникам, нырять в чужие души, как в вонючие колодцы. Приходилось брать уроки атаки и борьбы, на которые он был не способен, бегать, задыхаясь, длинные дистанции, изучать теорию слияния со своим проклятым даром, вечером валиться в спальне на кровать, чтобы ночью опять кричать, а после стучать зубами.

Новая жизнь убивала его, как отрава.

Невозможно бороться с самим собой вечно. Спустя полтора месяца – длинных для Аида, как два года, – Силан, сделавшись черным лицом, умер во сне.

В тот вечер Кравад пил в каминном зале. Мог себе позволить, давно умел держать себя в узде – где нужно давать выход эмоциям, где нужно прятать. Старый Эриос отчасти научился принимать себя таким, каким он был – жадным, беспощадным, властолюбивым, прогнившим изнутри.

Но смерть пацана выбила из колеи даже его. Некоторые молодые Судьи на его памяти, конечно, болезненно гнулись, привыкали к новой роли неохотно, но никогда не ломались, никогда, чтобы вот так…

Уголки его неулыбчивого рта и кончик носа, вечно загнутые вниз, сегодня опустились еще больше. Играл углями поленьев камин; блестел в стакане ром.

– Унесли?

– Унесли.

Санаре выпало в ту ночь дежурство. Прислуживать Верховному, быть пацаном принеси-подай. Еще подмети, убери, помой, отнеси… И то был первый раз, когда Аид радовался дежурству. Быть здесь, у камина, куда лучше, чем в холодной спальне у пустой кровати, еще промятой вечно скрюченным от душевной боли телом несостоявшегося священника.

– Не принял. Не смог…