– Боюсь, ты обманываешься на мой счёт. Я не тот, который нужен тебе.

– Ты именно тот, которого я ждала всю жизнь. Ты не как все, ты совсем другой, только я не умею сказать…

Чувствуя, как у него горят щёки от слов гречанки, её голоса, её взгляда, Ренси сделал движение, чтобы уйти, но Фаида вдруг крепко схватила его за руку.

– Твои чресла невинны, ведь так?

– Да, – с запинкой, не сразу признался юноша.

– Не смущайся. Нет тайны и недостойного в целомудрии: всему приходит своё время.

Фаида протянула к Ренси руку и кончиками пальцев дотронулась до его гладкой мускулистой груди. По тому, как изменилось у неё выражение лица, как затрепетали её тонкие ноздри, Ренси решил, будто от него дурно пахнет. И он готов был признать, что так оно и есть: ведь он не мылся уже несколько дней.

– И запаха своего тела тебе тоже не нужно стыдиться. Запах пота, который тебе присущ, это запах здорового сильного мужчины. У многих женщин такой запах вызывает сладострастное возбуждение…

Ренси молчал, потрясённый. Никто никогда не говорил ему подобных слов.

А Фаида, как ни в чём не бывало, подняла с пола свой хитон, оделась и спросила:

– Когда ты ел в последний раз?..

Приведя Ренси в свои покои, она усадила его за круглый стол, отделанный слоновой костью. Ренси опустошил горшок с чечевичной похлёбкой, съел целую утку, рыбу, зажаренные в меду пирожки, запивая всё холодным пивом.

Он так набил себе живот, что еле сгибался, когда полез в деревянный ушат, наполненный мыльной водой.

Когда вечером в дом гречанки пожаловал Депет, и они уединились в саду, рассказывая друг другу о своей работе, Ренси спросил, нет ли новостей о Мерет.

– Я думал, ты давно забыл её! – воскликнул Депет, не то удивлённый, не то разочарованный. И, подмигнув юноше, прибавил: – С такой красоткой, как твоя заказчица, можно совсем не глядеть на других женщин, не то что грезить о недоступных.

Ренси покачал головой:

– Нет, Депет. Ты ошибся. Кроме Мерет, мне никто не нужен.

– Наверное, это у тебя болезнь такая, вроде горячки, – белозубо улыбаясь, поддразнивал мастера Депет. – Придётся нам всерьёз заняться твоим лечением.

– Перестань смеяться, – одёрнул его Ренси. – Это не горячка. Это как шип прекрасной розы, вонзившийся мне в сердце…

Через пару дней Фаида явилась в мастерскую удостовериться, хорошо ли идёт работа.

– Как по-твоему, ты достаточно продвинулся, чтобы показать статую старшине греческой общины? Я хочу пригласить его сюда: мне важно знать, что он думает о твоей работе.

От этого неожиданного заявления Ренси растерялся.

– Ты не могла бы подождать ещё неделю? Ни одному ваятелю не хочется, чтобы его работу смотрели в незавершённом виде.

– Нет, не могу, – вздохнула Фаида. – Дело в том, что я уже пообещала Токсариду познакомить вас как можно раньше. Это знакомство будет очень полезно тебе, Ренси. Токсарид – глава милетских греков, среди которых много купцов. Все они – весьма состоятельные люди. Я могу привести их сюда, чтобы здесь утвердить условия сделки.

– О какой сделке идёт речь?

– Узнаешь об этом от самого Токсарида.

Токсарид – и с ним десять человек – пришёл точно в назначенное время. Ренси, представленный им Фаидой, вежливо поздоровался со всеми, припомнив (наученный гречанкой), как на их языке будет звучать приветствие. Милетцы, все как один, были облачены в непривычную для египтян одежду, собранную в мягкие складки и скреплённую на плечах булавками. Некоторые из них чертами лица и формой бороды напоминали Феодора, о котором у Ренси остались тёплые воспоминания.

Все одиннадцать человек столпились у полурождённой нимфы с обликом Фаиды и изумлённо оглядывали её. Потом они заговорили громко и возбуждённо, взмахивая руками и восклицая что-то одобрительное. Под конец все, как один, согнулись в поклоне перед ошеломлённым Ренси и степенно, друг за другом, вышли из мастерской. Остался только Токсарид. Как выяснилось минуту спустя, глава милетских греков неплохо знал язык египтян.

– Купцы остались очень довольны, – сказал он, потрепав Ренси по плечу. – Они сказали, что твоё творение больше подходит под образ любимой греками богини Афродиты, чем нимфы. Но это и неудивительно: наша очаровательная Фаида и богиня любви созданы по одному канону.

– Я возражаю против слова «канон», – нахмурился Ренси. – Слепое следование установленным традицией образцам не в моих правилах. Без излишней скромности могу сказать, что лучшие из моих творений были созданы, когда я отступал от канонов и отказывался копировать работы старых мастеров. Что же до женских статуй, они меня не вдохновляли… до недавнего времени.

Токсарид улыбнулся в чёрную, как уголь, курчавую бороду:

– Наверное, это потому, что прежде ни одна из них не сумела завладеть тобой.

Ренси покраснел от смущения, поняв, что грек о многом догадался.

А Токсарид взял его под руку, как будто они были давними друзьями, и продолжил говорить своим низким голосом:

– У нас скульпторы воспевают красоту женщин, воплощая её в камне. А за то, что они отдают эту красоту людям, их самих прославляют. Если твоя статуя Фаиды в образе нимфы, – хотя она больше похожа на Афродиту, – прославится среди ваятелей, ты станешь знаменит, как того заслуживаешь.

– Я не ваятель женщин, – снова возразил Ренси. – К тому же, в моей стране нет понимания женской красоты, которая служила бы для создания изображений богинь. Всё в египетской скульптуре – и величественные статуи богинь, и изваяния смертных женщин в усыпальницах – подчинено канонам.

– Нет, мастер Ренси, не всё! Ты ведь сам сказал, что в своей работе не приемлешь слова «канон».

И глава милетских греков, и оставшийся безвестным в истории мастер из Саиса, если бы смогли прозревать будущее, удивились бы, узнав, что тысячелетия спустя основные принципы скульптуры египтян (наряду с такими элементами архитектуры, как львы и сфинксы) будут заимствованы греками, а через них – восприняты европейским искусством.

– Беда в том, что я родился слишком рано. Или… слишком поздно, – с печалью в голосе ответил греку Ренси.

– Разве в прошлом египетского искусства было время, когда канонам перестали подчиняться? – удивился Токсарид.

– При фараоне Эхнатоне11, когда египетское небо опустело, – начал отвечать Ренси, понизив голос: даже по прошествии веков имя царя-еретика не допускалось поминать всуе. – Там не осталось места никому, кроме Бога-Солнца, Атона. Фараон-бунтарь уничтожил не только культы старых богов, но и привилегии их многочисленных служителей – жрецов. А его отказ от почитания старых богов при своём дворе повлёк отказ от вековых традиций в искусстве. Прежде в образе богов, украшенных, с торжественной осанкой, изображались фараоны, сами почитавшиеся за богов. Эхнатон же стал первым фараоном, которого стали изображать в естественном виде со всеми далеко не всегда привлекательными особенностями строения его головы и туловища. И чем резче подчёркивали мастера особенности телосложения царя, чем меньше его изображения походили на старые, отвергнутые, тем больше они нравились фараону. Строго говоря, от прежней величавой размеренности и тщательности почти ничего не осталось: людей и даже животных стали передавать в стремительном движении.