Закончив, Тома прочистил горло и позвонил в Биомедицинское агентство в Сен-Дени.

* * *

Улица безмолвна; безмолвна и однотонна, как недостижимый край света. Беда, катастрофа распространилась на всю местность, на каждую её составную часть, — словно весь окружающий мир приспосабливался к событиям этого утра, прибрежная полоса; поля; фургончик, обклеенный картинками, на полной скорости врезается в столб; капот сминается в гармошку, и молодой человек пробивает головой ветровое стекло; словно весь окружающий мир впитал, поглотил все последствия несчастного случая, слопал все реплики и приглушил затухающие вибрации; словно ударная волна сократила свою амплитуду, растянула её и, выровняв, превратила в самую обычную прямую линию, устремляющуюся в пространство, чтобы присоединиться к мириадам других линий, составляющих всю неистовую силу этого мира, насилие, клубок грусти и руин, смешаться с этими линиями, — и, куда ни кинь взгляд, нет ничего: ни лучика, ни взрыва яркого цвета, золотисто-жёлтого, сочного карминово-красного, ни песни, ускользнувшей из приоткрытого окна, настырный, бьющий по ушам рок; или незамысловатая песенка, припев которой повторяют, смеясь от счастья и немного стыдясь того, что знают наизусть столь сентиментальные слова, ни запаха кофе, ни аромата цветов или пряностей, — ничего: ни малыша с красными щёчками, который мчится вприпрыжку за мячиком или, сидя на корточках и прижав подбородок к коленям, наблюдает за стеклянным шариком, катящимся по тротуару; ни единого крика; никаких человеческих голосов, перекликающихся друг с другом или шепчущих любовные признания; ни плача младенца; ни единого живого существа, подхваченного суматохой дня и занятого в это зимнее утро такими незамысловатыми повседневными делами; ничего, что оскорбило бы своим присутствием страшную беду Марианны, которая движется, как автомат: механическая походка, нетвёрдый шаг. В этот страшный день она тихим голосом повторяет странные слова, не зная, почему они пришли ей на ум; она произносит фразу, не отрывая взгляда от мысков своих сапог, словно вторя приглушённому шуму шагов; ритмичный звук, избавляющий от необходимости думать, позволяющий верить в то, что сейчас ей надо сделать лишь несколько вещей: шаг, потом другой, потом третий, и ещё шаг, — а потом сесть и выпить. Марианна медленно приближается к кафе, которое, как она помнит, всегда открыто по воскресеньям: убежище, к которому она стремится, собирая последние силы. В этот страшный день я молю Тебя, Господи… Она шепчет эти слова без остановки, перебирая слоги по кругу, словно бусины у чёток: как давно она не молилась вслух? Марианна хотела бы никогда не останавливаться, идти и идти.

Она толкнула дверь. В помещении оказалось темно: след минувшей ночи, остывшая зола. Башунг. Вор амфор в глубине бухт.[45]Марианна подошла к стойке и облокотилась на неё; её мучила жажда, но она не желала ждать: эй, есть здесь кто-нибудь? Из кухни появился какой-то тип — он был огромен; хлопковый пуловер облепил тело, словно вторая кожа; потёртые джинсы; шевелюра примята подушкой: да, да, конечно, здесь кто-нибудь есть, — увидев посетительницу, мужчина напустил на себя самый торжественный вид: мисс желает что-нибудь выпить? Джин, голос Марианны едва различим: не голос — вздох. Мужчина причесал волосы пальцами, унизанными кольцами, и ополоснул стакан, глазея на женщину, которую, как ему казалось, он уже видел здесь раньше: как дела, мисс? Марианна отвела взгляд: я пойду присяду за столик. Большое зеркало в глубине зала отразило лицо, которое она не смогла узнать; Марианна отвернулась.

Только не закрывать глаза: считать бутылки, выстроившиеся над барной стойкой; рассматривать стаканы; расшифровывать ценники: «Там, где ещё живёт твоё эхо». Создавать помехи, предотвращать насилие. Преграждать путь картинкам, главным героем которых неизбежно оказывается Симон: они мелькают на предельной скорости, завладевают разумом, набегают волнами, откатывают и постепенно складываются в воспоминания: девятнадцать лет памяти; девятнадцать лет, как один день, наваливаются на неё все скопом. Держать их, не подпускать. Облака памяти закружились в тот момент, когда она говорила о Симоне в кабинете Револя; именно тогда в груди поселилась боль, которую она не способна ни контролировать, ни смягчить: для этого надо просто загнать память в определённый уголок мозга и впрыснуть туда обездвиживающую анестезию — игла шприца, управляемая высокоточным компьютером; но мозг был только мотором, двигателем, запускающим механизм памяти, — саму память порождало всё тело, только Марианна этого ещё не знала: «Целый сезон я прожил в этой черепной коробке».

Ей необходимо подумать, собраться, привести мысли в порядок, а затем сформулировать одну чёткую фразу, которую она скажет Шону, когда тот появится. Она должна говорить вразумительно. Во-первых: Симон попал в аварию. Во-вторых: он в коме, глоток джина; «дрессировщик шпицев, разрушитель акведуков». В-третьих: ситуация необратима — Марианна сделала глоток, пробуя на вкус слово, которое ей придётся произнести: необратима — пять слогов, в которых заключён весь ход событий; слово, которое она никогда не произносила, не признавала, защищая непрерывное движение жизни, саму возможность выкрутиться из любой ситуации; нет ничего необратимого, ничего, привыкла она кричать на каждом углу; она произносила эту фразу легкомысленным тоном, укачивая её, как укачивают человека, которого хотят подбодрить; нет ничего необратимого, кроме смерти; всё лишь временные трудности; и, возможно, она даже начинала кружиться, вертеться; возможно, принималась танцевать. А вот с Симоном всё не так, нет. В случае Симона это необратимо.

На экране высветилось лицо Шона, красивый разрез глаз, индейские веки, — мобильный запиликал. Марианна, ты мне звонила. И она тут же разразилась слезами, химия страдания, не могла выговорить ни единого слова, а он забрасывал её вопросами: Марианна? Марианна? Несомненно, он решил, что в трубке отражается эхо бушующего моря, зажатого в узкой гавани; несомненно, он принял это за помехи, потрескивание в телефонной трубке: слюна, сопли, слёзы; Марианна кусала тыльную часть ладони; её парализовал ужас; ужас, который ей внушал такой родной, такой любимый голос; голос, вдруг ставший чужим, омерзительно чужим, потому что его исказило пространство-время, в котором ещё не было никакого несчастья с Симоном, девственный мир, находящийся в миллионах световых лет от этого пустого кафе; и она вошла в диссонанс с этим миром, и этот диссонанс плавил ей мозг: голос из предыдущей жизни. Марианна слушала человека, называющего её по имени, и плакала, переполненная эмоциями, которые порой испытываешь, сталкиваясь с тем, что осталось в прошлом, избежало тлетворного влияния времени и вызывает страшную боль, ибо невозможно вернуться назад; ей понадобится один день, чтобы понять, как движется, течёт время: вот оно линейно — и тут же начинает крутиться, как хулахуп; оно закручивается, как нервюра у раковины, может принять форму завитка, в который свёртывается волна, всасывая море вместе с целым миром и выбрасывая его на свою оборотную сторону; да, ей ещё предстояло понять, из чего сделано время, которое уходит. Марианна сжимала мобильный в руке — боялась говорить; боялась разрушить голос Шона; боялась, что уже больше никогда услышит этот голос таким, каким он был до того исчезнувшего времени, пока Симон ещё не попал в аварию и ситуация ещё не стала необратимой; однако она понимала, что должна разрушить этот анахронизм, должна перенести голос мужа в настоящее, в трагичное настоящее; она знала, что должна сделать это, но, когда наконец смогла заговорить, её фразы не были ни чёткими, ни вразумительными — только бессвязный лепет, приведший к тому, что Шон тоже утратил спокойствие и почувствовал страх: что-то случилось, что-то серьёзное; он почти кричал: Симон? Что с Симоном? Это сёрфинг? Несчастный случай?