Сквозь звук проступало его лицо — точно такое же, как на фотографии с экрана телефона. Марианне казалось, что он может решить, будто их сын утонул; она собралась, и односложные слова трансформировались в предложения, которые понемногу выстраивались в связный рассказ, обретали смысл; так она изложила всё, что знала, подвела итог, а потом закрыла глаза и прижала мобильный к груди, заглушая крики Шона. Затем, опомнившись, она максимально быстро уточнила: жизненный прогноз Симона непонятен, он в коме, но он жив, — и потрясённый Шон, потрясённый, как и она сама, ответил: я еду, буду через две минуты, ты где? теперь его голос переметнулся во времени и присоединился к новой вселенной Марианны; он пронзил тонкую мембрану, отделяющую счастливых от проклятых: жди меня.

Марианна нашла в себе силы продиктовать адрес и название кафе: …надцатый Балто, портовый город, там-то и там-то; когда она вошла в это заведение впервые, дождь лил как из ведра; это было в октябре, четыре месяца назад: Марианна тогда работала над статьёй, заказанной агентством «Имущество»: ей надо было ещё раз взглянуть на церковь Святого Иосифа, на культурный центр «Вулкан» Оскара Нимейера, на квартиру эталонного здания Перре,[46]— на весь тот железобетон, радикальную пластику и порыв которого она всегда так ценила; но её блокнот разбух от воды, и, оказавшись в баре, мокрая курица, она залпом проглотила виски: последнее время Шон ночевал в ангаре; он оставил квартиру, но с собой ничего не взял.

Марианна снова заметила свой силуэт в зеркале в глубине зала, потом глянула на лицо, которое Шон увидит после накопившихся дней молчания; она много думала об этой минуте, обещала себе быть красивой, необыкновенно красивой, а она ещё может отлично выглядеть, и он восхитится, будет ослеплён её красотой или хотя бы растроган, но высохшие слёзы подтянули кожу, высушили её, покрыв глиняной маской; распухшие веки почти скрыли глаза слишком бледного зелёного цвета, в которые Шон так любил заглядывать.

Она одним махом осушила стакан с джином, а Шон уже был тут, стоял перед ней, бледный и опустошённый; крошечные древесные опилки припудрили шевелюру, забились в складки одежды, попрятались среди петель пуловера. Марианна поднялась — резкое движение, стул качнулся назад, грохот, удар о пол, — но даже не обернулась; она стояла напротив мужа: одна рука на столе, поддерживает ослабевшее тело; вторая повисла плетью; доли секунды они смотрели друг на друга, а затем обнялись — объятие небывалой, сумасшедшей силы, словно один стремился раздавить, расплющить другого: головы прижимаются так, что, кажется, сейчас затрещат черепа, плечи к плечам, грудные клетки грозятся не выдержать и треснуть, руки сжаты до боли, мешанина шарфов, курток, пальто, — так обнимаются, когда хотят обратиться в скалу, чтобы противостоять урагану, чтобы стать камнем, прежде чем рухнуть в пустоту; так встречают конец света, и в то же время именно сейчас этот жест призван вновь соединить их, губы касаются губ, подчеркнуть и уничтожить возникшую пропасть; а когда они высвободились из объятий, когда наконец разжали руки, ошеломлённые, истощённые, — и мужчина, и женщина выглядели так, словно пережили кораблекрушение.

Сев за стол, Шон понюхал стакан Марианны. Джин? Марианна улыбнулась, не улыбка — гримаса, взяла меню и принялась читать, перечисляя все блюда, которые можно было заказать на обед в это воскресенье: крок-месье, крок-мадам, перигорский салат,[47]копчёная пикша с картофелем, омлет, провансальский сэндвич, жареные сосиски, карамельный крем, ванильный крем, яблочный пирог, — если бы только могла, она читала бы меню до бесконечности, начиная с начала, двигаясь по кругу, лишь бы отсрочить момент, когда ей придётся примерить оперение птицы, пророчащей только горе и слёзы. Сначала Шон позволил жене читать, не произнося ни слова, но потом, поддавшись нетерпению, схватил её за запястье, мощная ладонь обхватила тонкую руку, пережимая вены: пожалуйста, остановись. Он тоже заказал джин.

Тогда Марианна вооружилась мужеством — вот оно, слово: вооружилась; да, именно так, голая агрессивность, не прекращавшая расти после их объятия, — она облачилась в латы мужества, размахивала им, как кинжалом, и, сев очень прямо, произнесла три заготовленные фразы, глаза смотрят в одну точку. Услышав последнюю, необратима, Шон замотал головой; его лицо исказилось, словно от судороги: нет, нет, нет; затем он вскочил, тяжёлый, грузный, толкнул стол, джин расплескался, бросился ко входной двери, руки по швам, кулаки сжаты: больше всего он походил на человека, который хочет набить кому-нибудь морду — кому-то, кто уже его ждёт и сам ищет, но, оказавшись на пороге, внезапно круто развернулся и снова направился к столику: тёмный силуэт на фоне яркого окна; тёмный силуэт, окружённый странным сероватым ореолом; всякий раз, когда нога Шона ударяла о пол, опилки взлетали в воздух и медленно оседали. Казалось, его тело дымится. При этом он наклонил торс вперёд, словно собирался взвалить на спину тяжёлый груз. Добравшись до стола, он одним махом опустошил свой стакан и бросил Марианне, которая уже завязала шарф потуже: пойдём.

* * *

Палата была объята сумраком; пол отражал серое небо, зажатое шторами; на самом деле, надо было всматриваться, напрягать зрение, чтобы различить медицинские приборы, кровать и тело, которое на ней жило. Симон Лимбр лежал на спине, двойная белая простыня натянута почти до подбородка. Молодой человек был подключён к аппарату искусственного дыхания. Простыня медленно вздымалась при каждом вздохе — слабое, но всё же различимое движение; чудилось, он спит. В палату проникал приглушённый шум реанимационного отделения; тишину нарушало лишь жужжание техники, низкий несмолкающий бас. Это могла бы быть обыкновенная больничная палата; именно её и напоминало помещение, если бы не рассеянный сумрак; впечатление удалённости, словно оно находилось вне госпиталя; разгерметизированная камера, в которой больше ничего не работает.

В машине они в основном молчали, им нечего было сказать. Шон бросил автомобиль прямо у бара — спортивный пикап с большим пробегом: в нём перевозили лодки, которые делал Шон, и доски для сёрфинга, которые время от времени приобретал Симон, shortboards или fishes;[48]Шон сел на переднее сиденье машины Марианны; она управляла автомобилем, держа напряженные руки строго параллельно: жёсткие спички; Шон смотрел в окно, изредка отпуская реплики о дорожном движении; дороги свободны, никаких заторов, стремительный поток — поток, ставший их союзником: ведь он нёс их с предельной скоростью к изголовью кровати сына, — но тот же поток после первого телефонного звонка влёк их к несчастью, не давал остановиться: движению к госпиталю ничего не препятствовало. Очевидно, мысль о вероятности неожиданной развязки посетила их в один и тот же миг: сканер выдал неверное изображение, снимок оказался некачественным, ошибка в результатах, сбой в компьютерах, — такое порой случается: в роддомах путают детей; на операционный стол кладут пациента, которому противопоказано хирургическое вмешательство; в больницах возможны проколы — нельзя говорить о непогрешимости; конечно, они не смогли открыться друг другу, сообщить о промелькнувшей надежде; гладкий застеклённый фасад здания рос на глазах, пока не занял всё ветровое стекло, — и они несмело вошли в полутёмную палату.