чеканя шаг, по полю великой скорби, эта армия, над которой они шутили минуту назад, теперь внушала не смех, а уважение. Они уже жалели, что придется бить своих романтичных сограждан, – другое дело московское антипутинское хулиганье, продавшееся НАТО.

Телефон мэра зазвонил в тот момент, когда он уже собирался отдавать приказ.

– Карпов, это Настя.

– Ты не вовремя, дорогая, я как раз пытаюсь вразумить твоего сумасшедшего мужа.

– Знаю, я на поле и вижу ОМОН. Они достали гранаты. Прямо псы, ждут, когда с цепи спустят.

– Знаю, они ждут моей команды.

– А то, что, если хоть пальцем тронешь Павла, между нами все кончено – знаешь?

– Но, дорогая моя, Настенька… завтра…

– Никаких «дорогая», никакой «Настеньки»… Отзываешь своих гончих псов, или никакого «завтра» не будет. Никогда. О моей заднице можешь забыть.

Карпов, жутко смущаясь сидящего рядом заместителя, сгорбился над телефоном, прикрыв трубку рукой:

– Дорогая… я не могу сейчас говорить…

– Всему конец, слышишь? И никто не будет на тебе топтаться, обзывая слизняком, никакой больше порки, пинков, никто тебе не даст поносить лифчик, не прикажет ползать на четвереньках, и никаких пощечин, плеток, плевков, ничего!

– Настя? Настя! Алло!..

Жена генерала Солдатова бросила трубку. На Бородинском поле первые ряды гренадеров были уже в паре сотен метров от ОМОНа. Вдруг их командир поднес руку к наушнику и после секундного замешательства отдал приказ отходить. Двести бойцов, сохраняя идеальный строй, стали отступать. Дикий победный вопль пронесся по войску Солдатова. Гренадеры ускорили шаг, Павел пустил лошадь рысью. Гусары, драгуны и карабинеры последовали примеру. Возгласы зрителей заглушали топот коней. Наполеоновская армия ринулась в атаку. Все быстрей и быстрей. Гренадеры перешли на бег, кавалерия – на галоп, во главе – захваченный воспоминаниями Солдатов. Омоновцы едва успели впрыгнуть в свои бронемашины – те тронулись, еще не закрыв двери. Тогда величественный Солдатов в горностаевой накидке, с занесенной над треуголкой саблей, поднял руку, чтобы остановить свою армию, и прокричал одно слово, тут же подхваченное тысячей ртов: «Победа!» Тут он заметил в толпе жену и поскакал к ней во весь опор, а сердце его билось от гордости, ведь он был уверен, что она сейчас растает от любви, как упала в обморок Мари-Луиза, получив от Императора записку о взятии Москвы.

Линия

Вскоре после окончания войны четырнадцатого года в мою родную деревню провели электричество. Поначалу люди встретили это событие глухим ропотом, потом воцарилось молчаливое уныние.

Чоран. О злополучии появления на свет[7]

– Эмиль?

– Пётр?

– Мы знаем друг друга уже…?

– Двенадцать лет.

– Ну и как так вышло, что я до сих пор тебе доверяю?

– Побереги силы, старик, послушай, как скрипит снег, вдохни красоту этой сибирской ночи: вот она, наша властительница, окутывает нас, и ее дыхание…

– Эмиль!

– Да?

– Иди в баню.

Ночью все дольше. Вокруг – ничего, что развлекло бы взгляд. Оттого, что нет ориентиров, шагать тяжелее. Когда расстояние, которое надо одолеть, не можешь нарезать на куски, даже самые стойкие падают духом. При свете дня путник намечает промежуточную цель, собирается и сосредоточенно идет к заветному ориентиру, потом выбирает следующий и так до самого привала. Но в ночи мы бредем. Мрак, как чаща, высасывает волю. А потому нужен чертовски важный повод, чтобы куда-то идти: менты на хвосте, романтическое свидание. Или богатый внутренний мир, как у этих достоевсковских дураков, старцев и юродивых, которые странствуют во тьме ради умерщвления своих стоп и спасения души. Но, если нет в голове мыслей, куда можно зарыться, шагать под звездами – бесконечная голгофа.

Пётр проклинал их поход. Он плелся позади. За Эмилем, за его следами в снегу, за конусом света от фонаря. Уже который час его взгляд всюду натыкался на стволы: белые – у берез, черные – у кедров.

– Эмиль, ты уверен, что мы идем в нужную сторону?

– Заткнись, Пётр.

– Спасибо, ты меня обнадежил.

Должно быть, они шли уже часа три. Смотреть на часы Петр не решался. Для этого нужно было остановиться, снять рукавицы, задрать рукава сначала пуховика, потом свитера, – в общем, довольно муторная операция, так что он предпочел жить вне времени. Снег был глубокий, каждый шаг давался с трудом. Два часа они ехали по дороге, потом оставили грузовичок на обочине, в сотне километров от деревни, надели снегоступы и пошли напролом, строго на юг. Эмиль поклялся головой своего племянника, что идти всего восемь километров. Он ориентировался по американскому навигатору, купленному год назад в Петербурге, но Пётр не слишком доверял этой пластмассовой коробочке, настроенной на спутники НАТО. Как можно верить, будто штука размером с кусок мыла станет связываться с космосом и получать координаты с точностью до метра в этой забытой миром тайге?

– Эмиль!

– Что, Пётр?

– Сколько еще по времени?

– Два километра, – ответил Эмиль.

– Да, ну а по времени?

– Тут смотря заткнешься ты или нет.

– Не надо было пить перед выходом.

– Ты сам предложил.

– Нуда, а теперь горло пересохло.

– Еще пятьсот метров и я разведу тебе костер, идет?

– Идет.

Спустя еще полчаса натужного кряхтения они вышли на поляну, расчищенную ветром, и Эмиль вдруг бросил рюкзак и объявил привал.

– Еще полтора километра, старина, и мы дошли.

– Поклянись.

– Слезами Скорбящей Богоматери.

– Подлец, ты ж ни во что не веришь.

– В скорбь – очень даже верю.

Пётр рухнул на свой рюкзак, Эмиль засуетился. Набрал сухих веток, разгреб снег саперной лопаткой, сложил костер и вылил на него пол-литра жидкости для розжига – он уже вышел из того возраста, когда огонь разводят по всем правилам искусства. Потом откупорил бутылку водки, достал из-за пазухи палку свиной колбасы и стал нарезать ее толстыми ломтями, орудуя болтавшимся у левого бедра кинжалом с гравировкой на лезвии: названием кавказского города, прославленного своими головорезами. Они познакомились во время второй чеченской войны, развязанной с той же изощренностью, с какой Россия веками решала «кавказский вопрос». Оба служили в горах, и один особенно яростный штурм на улицах Грозного, в декабре 1999 года, сплотил их навсегда. В тот день Пётр отошел за кучу обломков по нужде. Когда жахнули гранатой из РПГ-7, он вылетел оттуда со спущенными штанами и рухнул мордой вниз на открытом месте, по другую сторону улицы, в пяти-шести метрах от мешков с песком, за которыми сидели товарищи, пытавшиеся его прикрыть. Если бы Эмиль не выскочил и не втащил его за ворот в укрытие, пока остальные посыпали врага шестьюстами пулями в минуту из АК-74, то ему быстро бы изрешетили зад: винтовкой Драгунова боевики владели не хуже, чем ножом.