Шкиль ядовито улыбнулся, а Сиволобов только плечами пожал. Он-то уже тоже видел, куда перестроечные ветры дуют и что с адвокатами теперь так просто нельзя.

Безжалостный Шкиль через минуту вскочил и залепил:

— Товарищи судьи, здесь снова грубо нарушен закон. А из этого можно сделать один-единственный вывод: должный надзор за законностью расследования не осуществлялся…

Тут он издевательски помолчал, посмотрел на Драмоедова, закатил глаза к небу и, когда все в очередной раз готовы были услышать слово «прокуратура», неожиданно закончил:

— …не осуществлялся, как положено, также за трестом столовых и ресторанов, в котором работает моя подзащитная!

Зал, конечно, издевательскую шутку адвоката оценил.

Услышав про тресты и рестораны, Драмоедов, который в бессильном ужасе ждал, когда адвокат снова начнет полоскать прокуратуру, вскочил, схватил бумаги и, чуть ли не рыдая у всех на глазах, проблеял:

— Меня тут… оскорбляют! Так нельзя, граждане!

Вид у него был такой, что даже обвиняемая плакать перестала. А Драмоедов схватил портфель и был таков.

Обомлевший от столь необычного поведения прокурора судья Сиволобов тут же объявил перерыв, помчался в свой кабинет, позвонил Друзу и сказал, умирая от смеха:

— Трофимыч, ты где таких пидоров подбираешь? Тоже еще чудо в перьях — прокурор со слезами на глазах! Он там у тебя не обоссался случаем? Может, вам в прокуратуре теперь на процессы подгузники надевать надо?

На следующий день Друзу пришлось самому идти в суд и в свирепой борьбе с адвокатом, гавкая и рыча на каждую его остроту, честь своей прокуратуры отстаивать.

Наверное, тогда он вполне мог от Драмоедова избавиться, но делать этого не стал. Не потому, что ему этого слизняка жалко было, а просто Генрих Трофимыч, мужик тертый, хитрый, к тому времени уже все про систему, в которой живет и работает, знал. И понимал даже не разумом, а нюхом, что делать надо, а что не надо и где лучше перетерпеть. За Драмоедова хлопотали серьезные люди, которые для прокуратуры много полезного могли сделать, а многоопытный Друз такими возможностями не разбрасывался. Он давно уже понял, что жизнь богаче всех законов и многообразнее любого из документов партии и правительства, даже самого исторического.

Но что делать в нынешней ситуации, Друз честно не знал. Не идти же ему самому на старости лет в суд и бодаться с хитрованом Шкилем по поводу того, с какой скоростью передвигались диспетчерша и инвалид в недоснятых трусах… Друз вдруг подумал с тоской, что раньше таких дел и представить было нельзя. Чтобы пожилые уже мужик с бабой поперлись в суд на публичное посмешище, да никогда! Договорились бы как-нибудь через родственников и знакомых.

Кстати, Друз инвалида Лепетуху немного знал. Мужик это был тертый, крученый, недобрый, но со своими понятиями о чести и совести. Жил он уже давно один в хорошем собственном доме — ни жены, ни детей. Пошел бы он раньше докладывать всему Лихоманску, что страдает половой слабостью и хотел попользоваться ласками какой-то затасканной диспетчерши за деньги?.. Да ни за что!

А на другой день к Друзу примчался сияющий и довольный Драмоедов.

— Генрих Трофимыч, конец процессу! Все!

— Чего так? — не понял Друз. — Помирились, что ли?

— Нет, лучше! Инвалид этот ночью удавился! Оставил записку: «А пошли вы все!» Так что все!

— Ну, все так все, — буркнул Друз.

Смотреть на счастливое лицо заместителя не было сил.

Адвокат Артур Сигизмундович Шкиль лежал в душистой ванне и занимался умственной деятельностью — подводил итоги последних дел, материальные и моральные.

В свое время Артур Сигизмундович вовремя прочувствовал, что перемены, затеянные незадачливым коммунистическим вождем, остановить уже невозможно, так что надо действовать исходя именно из этого обстоятельства. Смысл же происходящего Шкиль сформулировал для себя очень просто: лопнул коммунистический панцирь, и обнаружилось, поперло наружу то, что этот панцирь долгие годы сковывал…

Наружу вылезло человеческое нутро. Опять оно, уже без всяких там идеологических оков, стало править бал на бесконечных просторах развалившегося государства российского. И сколько бы ни морочили голову простому народу демократией и либеральными ценностями, теперь снова каждый за себя, кто смел, тот и съел, у сильного всегда бессильный виноват, ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…

Ничего нового. Все естественно. Люди остались людьми, какими были за тысячи лет до коммунистического эксперимента.

А значит, надо жить по законам современных джунглей. И ничего изобрести тут не удастся, то есть не надо и пробовать. Как в той же Америке, одним из хозяев жизни в джунглях теперь становится lawyer — адвокат, крючкотвор, законник, способный вывернуть закон наизнанку, умеющий кого угодно отмазать, а кого угодно разорить и посадить… А это уже дает самое главное, что может иметь человек, — власть. Реальная власть, которую признают все: и государство, и прокуратура, и бизнес. А раз признают и испытывают в ней нужду, значит, и платят по полной программе.

Поэтому свою деятельность в Лихоманске адвокат Шкиль начал не с делания денег, а с создания репутации. Будет у него репутация, что он способен выиграть любое дело, — деньги ему сами принесут.

Артур Сигизмундович добавил в ванну горячей воды и душистого шампуня на натуральных лесных травах. Свое тело он любил и берег. Тем более что скоро оно ему очень даже понадобится…

Так вот о репутации.

Шкиль поначалу брался за любые дела, совершенно, в отличие от других осторожных коллег, не боясь связываться с городской прокуратурой, в которой восседал легендарный Генрих Друз. Потому что он знал, что обладает оружием, которое не по зубам застрявшей в советском прошлом прокуратуре.

Шкиль умел и любил превращать судебный процесс в спектакль, в зрелище, в шоу. Он устраивал представления со слезами, покаяниями, истериками и неожиданными признаниями, которые безошибочно действовали на публику. А в прокуратуре по-прежнему работали советские люди, изрядно развращенные годами потакания, обвинительным уклоном, ложными представлениями, что они все еще надзирают за судом и там автоматически проштампуют представленные ими дела.

И еще одно оружие бесстрашно обнажал в суде Шкиль — непристойные, физиологические стороны жизни. Он давно убедился, что русский человек пуще всего на свете стесняется именно этих сторон жизни, стыдится их и готов пострадать, только бы они не были выставлены перед другими наружу. Это самовлюбленный американец или европеец совершенно спокойно рассказывает в суде, что у него со стулом и каковы были последние анализы кала и мочи. А русский человек буквально исстрадается, измучается весь, когда дело доходит до дерьма или спермы. Может, он в душе себя бесплотным и непорочным ангелом считает? Вот Артур Сигизмундович их самым обыкновенным дерьмецом-то и доводил до судорог и безоговорочной капитуляции.