Приведу из воспоминаний Августа Явича любопытный диалог между ним и Булгаковым. Допускаю, что этот диалог что-то воспроизводит неточно, «монологи и диалоги, воспроизведенные в иных мемуарах, грешат искусственностью» (Воспоминания. С. 11), но общий смысл тогдашнего спора передан все-таки, надеюсь, более или менее точно. Во всяком случае спор этот заслуживает внимания. А. Явич вспоминает нашумевшее в свое время дело Комарова, отвратительного человечка. Молодой Явич от Комарова перекидывает разговор к Раскольникову. Тут же Булгаков, глубоко понимая разницу между этими фигурами, подбрасывает в «костерчик» спора фразу:

«— Этак, чего доброго, и до Наполеона доберетесь.

Я тотчас проглотил крючок, как глупый и жадный окунь.

— А что же, один из величайших преступников...

— Не можете простить ему герцога Энгинского...

— Если бы только Энгинский... на его совести бессчетно жертв — и я скрупулезно перечислил длинный свиток его преступлений, начиная от расстрелянной картечью в Париже толпы и брошенной на произвол судьбы в африканской пустыне армии и кончая полумиллионным войском, погубленным в московском походе.

— Какой тиран не совершал преступлений! — подкинул снова Булгаков.

И я опять клюнул на приманку.

— Никогда не поставил бы Наполеона при всех его преступлениях в ряду тиранов, таких как Иван Грозный. Вот к кому ближе всего Комаров! — воскликнул я, пораженный своим внезапным открытием. — Верно, верно. Вспомните, так же молился «за убиенного болярина, а с ним пять тысяч дворовых...» Вспомните его кровавый синодик. И так же бил земные поклоны, стирая кожу со лба и натирая мозоли на коленях... ей-ей, тот же Комаров, только в иных масштабах.

— Не слишком ли густо, — сказал Булгаков. — Преступник, злодей, безумец, спору нет, а все же утвердил самодержавие и российскую государственность...

— И обескровил Русь, подготовил Смутное время...

— И не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины.

— Каким шакалам? Он вырубил всю талантливую знать. А шакалов именно оставил. Взошла на трупном пиршестве.

Так вот, то поднимаясь, то опускаясь по ступенькам истории, мы стали вспоминать безумных владык... Мы бродили по векам, не переходя рубеж двадцатого столетия» (Воспоминания. С. 159).

Очень важное свидетельство для понимания и решения вынесенной в заглавие этой главки проблемы: «...а все же утвердил самодержавие и российскую государственность», «не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины». С этой точки зрения Булгаков решил посмотреть на историю государства Российского, взявшись за написание учебника по истории, создав либретто опер «Минин и Пожарский» и «Петр Великий». Тема утверждения российской государственности прочно вошла в творческий багаж Булгакова. И это нельзя оставлять без внимания: на его глазах вырастала новая могучая Россия, не раз уже давшая отпор агрессорам, пытавшимся переступить ее границы.

Преступник, злодей, а все же утвердил российскую государственность — такие мысли могли возникать у Булгакова и при воспоминании о телефонном разговоре со Сталиным: разговаривал он с ним «государственно». Многих палачей времен революции и гражданской войны предал суду совершенно справедливо. Да, слишком сурово наказание, а потому и «злодей». Но вместе с тем после ареста многие возвращались, приступали к своей работе, обвиненные напрасно по лживому доносу, а доносительство стало нормой большевистской этики. Это тоже от злодейства и преступности утверждавшейся в большевистском быту нравственности, позволявшей то, что было во все времена недозволено нормальному человеку.

В частности, Булгаков 4 февраля 1938 года направил Сталину письмо с просьбой «смягчить» участь литератора Н. Эрдмана, позволив ему вернуться в Москву, «беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения» (Письма. С. 421). Булгаков надеялся, что это письмо подействует на адресата, как за два года до этого удалось освободить мужа и сына Анны Ахматовой. Но с Н. Эрдманом не получилось: его пьесы тоже были сняты, а сам он на многие годы был обречен на молчание. Но жизнь ему была сохранена, что в то время для гонимых было поразительным явлением. Так что, возможно, письмо Булгакова явилось для Н. Эрдмана охранной грамотой.

Не раз Булгаков писал Сталину... О Сталине Булгаков часто беседовал с Е. С. Булгаковой. Записаны устные рассказы Булгакова о Сталине и его окружении. В одном из писем Булгаков, признаваясь, что он «очень тяжело» болен, просит его стать его «первым читателем» (Письма. С. 190). 30 мая 1931 года он писал Сталину, что ему просто необходимо побывать в заграничной командировке, посмотреть на свою страну издалека: «...узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее», — цитирует он Гоголя. Снова, как и в 1930 году, Булгаков сообщает генсеку, что его продолжают травить как «литературного волка», гоняют его «по правилам литературной садки в огороженном дворе», советуют ему «выкрасить шкуру», но он не может последовать этому нелепому совету: «Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя», а столько замыслов у него, а сил на их осуществление нет, иссякли в борьбе. Если он не увидит других стран, то он будет лишен «возможности решить для себя громадные вопросы», ему будет «привита психология заключенного». Как он может воспеть свою страну — СССР? «По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей — СССР, потому что 11 лет черпал из нее. К таким предупреждениям я чуток, а самое веское из них было от моей побывавшей за границей жены, заявившей мне, когда я просился в изгнание, что она за рубежом не желает оставаться и что я погибну там от тоски менее чем в год». И в заключение своего письма снова напоминает о своем «писательском мечтании» «быть вызванным лично к Вам» (Письма. С. 195–198).

Но Булгакова так и не пустили за границу, погубив тем самым его творческие замыслы, связанные с этой поездкой. Но после этого письма возобновили «Дни Турбиных», разрешили к постановке «Мольера» и «Мертвые души».

У Булгакова было слишком много врагов, сильных, влиятельных, могущественных. И не только те «десятки людей — в Москве, которые со скрежетом зубовным произносят» его фамилию, о чем пишет сам Булгаков В. Вересаеву. Есть враги пострашнее, они-то и преследовали Булгакова всю его литературную жизнь, увидев в нем того, кто всем своим творчеством протестует против навязываемой русскому народу марксистско-ленинской идеологии, чуждой здравому смыслу.

И еще об одном эпизоде, из которого совершенно ясно, что у Булгакова был более могущественный враг, обладавший еще большей властью, чем у Сталина.

1934 год. 27 марта Е. С.