По лицу Сезара тенью скользнула досада, но об беспрекословно подчинился.

Гаитэ понимала, что рано или поздно Торну и Сезару придётся столкнуться, один на один, без свидетелей. Она страшилась этого момента. Пока некоторые слова не сказаны, некоторые поступки не совершены, ещё можно надеяться на лучшее. Потом — уже нет.

— Что сказал тебе при встрече Сезар? — не утерпев, поинтересовался Торн у жены.

— Поблагодарил за то, что я известила его о смерти отца.

— И больше ничего не сказал? — усмехнулся муж, лихорадочно блестя глазами. — Впрочем, можешь не отвечать. Правды ведь я всё равно от тебя не услышу, — добавил он с налётом пренебрежения.

Потом повертелся у зеркала, раскинув руки в стороны:

— Скажи, оружие видно?

— Какое оружие? — не поняла Гаитэ.

— Если спрашиваешь, значит — не видно. Отлично! Ну, что, любимая моя жёнушка? Готова к семейному ужину? Пришла пора обсудить будущее в тесном семейном кругу. Ничего не хочешь мне посоветовать? Ты ведь это любишь?

— Нет. К чему, раз ты всё равно не намерен ничего слушать?

— Я тебя выслушаю, а уж решение приму сам. Хотя тут, скорее всего, мы придём к соглашению. Я, как и ты, считаю, что с Сезаром нужно помириться. Он нам нужен.

— Так ему и скажешь? — поинтересовалась Гаитэ с иронией.

— Конечно, нет, — радужно улыбнулся Торн в ответ. — Идём, дорогая. Ужин стынет.

Опираясь на его руку, Гаитэ спустилась вниз, к покоям, которые раньше принадлежали лично Алонсону.

— Мы желаем поужинать в узком семейном кругу, — проговорил Торн, обращаясь к стражникам. — Никого не пускать.

Комната ярко освещалась. Казалось, огни были повсюду, как на большом празднестве. Канделябры на столах, стенах, на полу. Блики свечей отражались в многочисленных зеркалах, увеличивающих размеры помещения почти до бесконечности.

Чёрный цвет никогда не шёл Гаитэ. Чёрные траурные одеяния делали её похожей на высохшую мумию. Она словно тонула в фижмах, чёрном чепце и траурной вуали.

За дверью раздался шум.

— Что там такое? А! Это кажется, Сезар? — неприятно засмеялся Торн. — И судя по голосу, чем-то ужасно недоволен? Стража! В чём дело?

Дверь распахнулась. Один из громил, державших алебарду, отрапортовал:

— Ваш брат желает войти, невзирая на ваш приказ, Ваше Величество.

— Как это понимать, Торн?! — пророкотал Сезар. — Сначала ты приглашаешь меня, а потом не велишь пускать?!

— Это стоит понимать так, что нам прислуживают идиоты, брат. И охраняют — тоже. Когда я говорю: «Никого не пускать, потому что мы ужинаем в тесном семейном кругу», моего брата, принца Саркаросса и первого маршала это, конечно же, не касается, олухи! Дорогу Его Высочеству!

Пики в мгновение ока разошлись в стороны, и Сезар получил возможность войти.

— Мою сестру тоже пропустить незамедлительно. И её мужа не велю оставлять за порогом. Вам это понятно?

Стража прищёлкнула шпорами и опустила алебарды, скрещивая древки, словно отрезая путь к отступлению всякому, кто решился бы пойти на попятный.

Судя по тому, как обернулся Сезар, как настороженно, словно у рыси, примеряющейся к прыжку, блеснули его глаза, та же мысль, о невозможности отступления, пришла в голову и ему.

— Теперь я уже Высочество, брат? Меня повысили в ранге?

— Увы! Но, как только я стану Величеством, ты превратишься в Высочество. И прибудешь им ровно до тех пор, пока Гаитэ не подарит мне наследника. Что, смею надеяться, случиться очень скоро.

— Значит, кроме тебя, меня и Гаитэ никого больше не будет?

— Я послал приглашение Эффи. Возможно, она придёт. Но, откровенно говоря, не удивлюсь, если откажется. Сестрёнка устала и нуждается в отдыхе. А политические разговоры, сам знаешь, никогда не были ей по нраву.

— Не припомню такого, — небрежно пожал плечами Сезар. — Эффи с детских лет проявляла смекалку и интерес ко всему.

— Я же сказал, что пригласил её. Не хочешь же ты, чтобы я приволок её силой? Что поделать, брат мой? События последних дней столь печальны, что выбивают почву из-под ног. Но нас ждут великие дела. Признаться, мне стоит некоторых усилий вкушать эти яства. Слишком свежи воспоминания о яде, о предательстве. Но нельзя ведь прожить всю жизнь в страхе? Мы мужчины. А мужчина должен уметь обуздать свой страх.

— Весьма мудрое наблюдение, — хмыкнул Сезар. — Стоило твоему заду сесть на отцовский стул, часть его мудрости переместилась тебе в голову?

Торн неприятно улыбнулся:

— Прошу к столу, брат. Но прежде, как верный вассал, засвидетельствуй своё почтение сюзерену.

С этими словами Торн поднял руку. На безымянном пальце алой звездой сверкнул императорский перстень.

Гаитэ понимала, что этот момент может состояться. Или, наоборот, не состояться. Стоит Сезару проявить непочтительность, отказаться, как Торн, не задумываясь, велит бросить брата в темницу. Польза его, как союзника, была сомнительной, а вот неприятностей от него, вздумай Сезар стать врагом, сомнениям не подлежат.

Торн не станет колебаться.

«Пожалуйста! — взмолилась про себя Гаитэ, не сводя глаз с каменного лица Сезара. — Пожалуйста, смири свою гордыню — покорись!».

Сезар смерил брата взглядом:

— Вижу, ты успел уже произвести себя в императоры, брат? — с нарочитой ленцой в голосе проговорил он, растягивая слова. — Или совет пэров уже состоялся, проголосовав за твою кандидатуру?

— Ты не хуже меня знаешь, что голосование лишь формальность. Я старший сын и власть перейдёт ко мне. Вопрос в том, брат, со мной ли ты? Или против меня?

Пауза, повисшая после этого, была настолько наполнена грозовыми эмоциями, что создавалось ощущение — ещё немного и воздух можно будет разрезать ножом.

Потом Сезар демонстративно приблизился и склонился на протянутой рукой Торна. Но, как ни странно, этот его жест, выражающий покорность, не то что не рассеял — словно бы сделал атмосферу ещё тягостней.

Торну ничего другого не оставалось, как изобразить удовольствие.

— Прошу к столу, брат, — проговорил он, поспешив усесться первым, как будто и здесь играя на опережения, продолжая негласное соревнование. — Если честно, будь моя воля, я бы, наверное, даже спал бы на троне, — деланно засмеялся он.

Сезар ничего не ответил.

Поколебавшись мгновение, явно пересиливая самого себя, Торн протянул руку к бокалу с вином:

— Выпьем за покойного отца? Он был хорошим королём и прекрасным человеком, — провозгласил он. — Мир его праху и мир его душе!

Вскинув бокалы, братья осушили бокалы.