— Можете идти, Паульсен, — сказал он служке. — Дайте мне ключи, я сегодня сам запру церковь. Мне еще надо поговорить с господином Кнудсеном.

ЮНГА

Он снова вернулся в гавань. Не сумею я наняться на корабль в Гамбурге или где-нибудь еще, если у меня не будет письменного разрешения от матери, подумал он. В шестнадцать лет ничего не добьешься без документа, подписанного матерью. И за границу мне не попасть, потому что я не получу паспорта, если мать не согласится. Может, все же удастся попасть за границу и без паспорта? Едва ли, сразу отошлют обратно, а подростка уж тем более. Всюду нужны документы, а их не получишь без согласия взрослых. Здорово взрослые все это устроили, подумал он. Гекльберри Финну вообще не нужно было никаких документов. Но это было тогда, и Америка такая большая, что ему и в голову не приходило отправляться за границу, чтобы повидать мир.

Америка была не такой скучной, как Рерик, — причина номер один для того, чтобы сваливать. Гек Финн убежал ведь не потому, что ему было скучно. Он убежал, потому что за ним гнались. В Рерике облав не устраивают, подумал юнга. В Рерике вообще ничего не происходит. Нужно было попасть куда-то, где хоть что-то происходит. В Америку, например.

ХЕЛАНДЕР — КНУДСЕН — ГРЕГОР

— Черт побери! — сказал Кнудсен Грегору, когда служка угнел. — Теперь ты еще мою фамилию знаешь. — И добавил с горечью: рыбак Генрих Кнудсен, если желаешь знать поточнее. Катер мой зовется «Паулина». «Паулина», или «Рерик 17». Запомни!

— Я не собираюсь этим воспользоваться, — сказал Грегор.

— Я видел, как вы вошли в церковь, Кнудсен, — сказал Хеландер, — и когда прошло какое-то время, а вы все не выходили, я решил посмотреть, что здесь происходит.

Вернувшись из гавани, он какое-то время сидел, оглушенный болью в культе. Господи, молился он, не дай нагноиться ране, не то я пропал. У меня слишком высокий уровень сахара в крови, чтобы рана могла зажить. Но, молясь, он знал, что Господь не поможет ему. Швы разойдутся, и начнется нагноение, понимал он. Он слегка ослабил ремни протеза и посмотрел: края швов распухли и воспалились. «У вас много сахара в крови», — сказал ему штабной врач в полевом лазарете под Верденом, после того как ампутировал ногу. При этом он задумчиво покачал головой. И все же после нескольких очень тревожных недель рана зажила. Но пастор Хеландер всегда знал, что однажды она откроется снова. И если это произойдет, помочь ему не сможет никто. «В клинику, — скажет доктор Фреркинг, — непременно в клинику, нога должна быть в покое, и инсулин». Но Хеландер знал, что клиника и инсулин уже не принесут облегчения, если вновь откроется рана, превратившись в грызущее месиво обнажившихся красных тканей, что за этим последует черная гангрена. Конечно, тем не менее он завтра пойдет к доктору Фреркингу. Может, все дело в простом воспалении краев раны. Но сначала он должен был все устроить со скульптурой. Он снова пристегнул протез и проковылял к окну. Стена. Огромная красная стена без послания. И тут он увидел Кнудсена, который торопливо шел вдоль южного нефа и, не оборачиваясь, исчез в церкви.

— Конечно, я не ожидал, что найду вас погруженным в молитву, — сказал Хеландер. — Но это уже чересчур! — И, срываясь на отрывистый крик, напоминающий лай, он вдруг обрушился на обоих: — Дом Господа нашего не место проворачивать делишки вашей партии!

— «Делишки» — очень плохое слово для обозначения того, о чем мы разговариваем, — спокойно сказал Грегор. И добавил: — Мы не торгаши и не менялы, господин пастор, нас незачем изгонять из вашего храма.

— А вы кто еще такой? — пастор посмотрел на Грегора.

Он увидел то же, что до него Кнудсен: молодого человека, роста чуть ниже среднего, с гладкими черными волосами, худощавым лицом, в сером костюме с велосипедными зажимами на брюках. У них, по крайней мере, есть еще молодые люди, подумал он.

— У меня нет имени. Но вы можете называть меня Грегор.

— Ах, так вы, значит, Грегор, — воскликнул Кнудсен. — Я о тебе слыхал. И уж о тебе-то я бы никак не подумал…

Грегор оборвал его на полуслове.

— Ты вообще слишком мало думаешь, — сказал он.

— Вы из тех, кто вспоминает отрывок из Библии, когда это может принести вам пользу, — сказал Хеландер.

— Да, — отозвался Грегор. — Я один из таких. Но это не моя вина. Зачем вы преподаете нам Священное писание?

— Не слушайте его, господин пастор, — вмешался Кнудсен. — Он всякое ваше слово тут же перевернет.

Все это время они стояли возле деревянной фигуры. Собственно, нас четверо, подумал Грегор. Этот парень, который сидит и читает, тоже попробует на вкус и перевернет всякое слово. Он его вывернет наизнанку и попробует со всех сторон.

— Собственно, вы должны были бы гордиться, что для встречи мы выбрали вашу церковь, господин пастор, — сказал Грегор.

— Церковь — не место для людей, которые не верят в Бога.

— Дело не в Боге, — сказал Грегор. — Главное заключается в том, являются ли те, кто встречается здесь, людьми.

Скоро не будет больше мест, где могли бы встречаться люди. Будут только места для этих.

— У вас неплохие аргументы, — признался пастор.

— Да, говорить он умеет, — вмешался Кнудсен. — В этом он силен.

Тем временем в церкви стало так темно, что белизна ее стен обернулась непроницаемой матовой серостью. Возможно, этот серый цвет издавал бы какое-то излучение, если бы уже наступила ночь, но через высокие окна поперечных нефов было видно, что еще стоят вечерние сумерки.

Освещенный этим неясным светом, пастор спросил:

— Так как, Кнудсен, вы обдумали мою просьбу?

Ради этого я и пошел за тобой, а вовсе не из любопытства.

— Нет, — ответил Кнудсен, — еще не обдумал.

— Жаль, — сказал Хеландер. — Я считал, мы с вами люди деловые. Я предоставлю мою церковь вашей партии для встреч, а вы увезете скульптуру!

Он предоставил церковь вовсе не партии, подумал Кнудсен. Он предоставил ее двум дезертирам.

— Но ведь вы-то, господин пастор, ничем не рискуете, пуская нас в церковь, — сказал он. — А я рискую жизнью, если попытаюсь перевезти эту штуку в Швецию.

Я ставлю на карту жизнь, пытаясь спасти фигурку послушника, подумал пастор. Но вслух этого не сказал. Это был бесполезный аргумент.

— Что здесь происходит? — спросил Грегор. — О какой «штуке» ты говоришь, Кнудсен?

— Не знаю, — ответил Кнудсен, — он хочет, чтобы я перевез в Швецию какого-то своего идола.

— Замолчите, Кнудсен, — сказал пастор. — Я запрещаю вам здесь, в моем присутствии говорить об идолах!

— Да я не то имел в виду, — пробормотал Кнудсен.

Нет, именно то. Пастор и сам умолк, полный тревоги.

Разве Бог — это идол, только потому, что, кажется, перестал о нас заботиться? — подумал он. Потому что он больше не слышит наших молитв? Молитв о том, чтобы не вскрылась рана, молитв о помощи в борьбе против этих?