Старые буржуазные добродетели противостоят, прежде всего, аристократическому, сеньориальному образу жизни: практике даров, мотовству, нерасчетливым тратам, расточи­ тельности, одним словом — щедрости во всех ее проявле­ниях. Зомбарт описал эту оппозицию двух темпераментов в следующем отрывке: «Эти два фундаментальных типа, че­ловека, который тратит, и человека, который накапливает, сеньориального и буржуазного темперамента, входят в про­тиворечие при любых обстоятельствах, в любой ситуации. Каждый из них оценивает жизнь и мир таким образом, что для противоположного типа при такой оценке не остается места. Первый из этих темпераментов удовлетворяется самим собой, второй является стадным. Первый представляет личность, второй — индивидуальность. Первый является эстетствующим и эстетским, второй — моралистским. Носи­тели первого поют и играют, носители второго лишены вся­ кого слуха. Одни расцвечивают себя всеми цветами, другие бесцветны. Одни художники (по своим склонностям, но не всегда по профессии), другие функционеры. Одни сделаны из шелка, другие из сукна»46.

Басня Лафонтена «Стрекоза и муравей» в шутливой фор­ме демонстрирует полное переворачивание ценностей. «Все, что для аристократа означает упадок, становится идеалом для буржуазии», — пишет Эвола. Франклин отмечает: «Осте­регайся принимать обиды слишком близко к сердцу. Они не то, чем кажутся на первый взгляд». Моральному поряд­ ку, основанному на понятии чести, подразумевающем иден­тичность человека его социальной роли, противопоставля­ется моральный порядок, основанный на достоинстве, под­разумевающий абстрактную идентичность, независимую от роли47. любовь «как она есть», прославленная Руссо, ари­стократическая любовь, ориентированная на славу, уступа­ет место расчету индивидуальных интересов. Отныне не надо больше искать ни славы, ни чести, ни героизма. Во всех делах нужно быть практичным, экономным, умеренным. Мудрость и предвидение уступают место благоразумию; любовь и доброта — простому аффекту; честь и долг — «безупречности»; гордость служения — гордости быть тем, ка­ ков ты есть, гордости предпринимательства; великодушие и щедрость — рассудительности. Аристократический (но также и народный) идеал растворяется в договорных цен­ностях. В то же время договариваться, как и оправдываться, значит снижать. Буржуа, который весь день «договаривает­ся», тяготеет к тому, чтобы все объяснить: он объясняет при­ чины и ищет возможность донести это объяснение до других. Практическая рациональность побеждает, и достоинство от­ ныне сводится к качеству, которое идет в паре с величиной.

«Все возвышенное умерло в буржуазии», — говорил Сорель. Зомбарт вскрывает также радикальную оппозицию меж­ду буржуазным темпераментом и темпераментом «эротиче­ским»: «Как чувственный, так и бесчувственный темпера­мент являются чуждыми темпераменту эротическому. Оба они принадлежат к буржуазному мироощущению. Между чувственностью и эротикой существует глубочайшая про­ пасть. Мы можем сказать, что между хорошим хозяином дома (хорошим буржуа) и носителем эротического темпе­рамента существует непримиримая оппозиция. Главной ценностью жизни является или экономический интерес (в широком смысле этого слова), или интерес эротический. Живут или для экономии, или для любви. Тот, кто живет для экономии, накапливает, тот, кто живет для любви, растра­чивает»48. Зомбарт подчеркивает также значение неудовлет­воренности и зависти для формирования буржуазного духа, проступающих всякий раз, когда буржуа хочет занять место аристократа49. наконец, он замечает, что капиталист несет в себе типично детские черты: как и ребенок, он любит конк­ретную величину (чем больше, тем лучше), скорость движе­ния, новизну (только за то, что она нова), чувство могуще­ства, которое дает обладание объектами.

Эмманюэль Берл, со своей стороны, справедливо отме­чает, что в среде аристократии сын хочет как можно больше походить если не на отца, то на идеальный образ представи­ теля своего рода. В то же время «идеальная буржуазная се­мья, напротив, подразумевает определенный прогресс сына по отношению к отцу и постепенное накапливание от по­коления к поколению заслуг, выражающихся в деньгах и собственности»50. Здесь мы видим ориентацию на будущее. Отсюда исходит убеждение в том, что дети должны больше получать, чем их родители, а помочь в этом им должна шко­ла. Это в высшей степени буржуазная идея — о том, что об­разовательная система должна давать профессию и чем по­лезнее дисциплины, тем они лучше51.

Для буржуа старого стиля необходимо добиться прекра­щения избыточных затрат. И для этого считать и считать без конца. но что такое «избыточное»? Прежде всего то, что не поддается подсчету, то, что не обладает расчетной полез­ностью, то, что не сводится к индивидуальной выгоде, рен­табельности и прибыли. Корнелиус Касториадис пишет:«Появление буржуазии, ее экспансия и финальная победа идут рука об руку с появлением, распространением и фи­нальной победой новой идеи. Идеи о том, что бесконечный рост производства и производительных сил является глав­ ной целью человеческой жизни. Эту идею я называю вооб­ражаемым социальным значением. ему соответствуют но­ вые отношения, ценности и нормы, новое социальное опре­деление реальности и бытия как того, что поддается и не поддается расчету. Короче говоря, тот, кто считает, отныне и сам может быть подсчитан»52. Буржуазный дух характери­зуется не только рационализацией экономической деятель­ности, но и распространением этой рационализации на все области жизни. Экономическая деятельность становится парадигмой для всех социальных фактов.

Аристотель утверждал, что добродетели невозможно достигнуть с помощью внешних благ, но внешние блага до­стижимы с помощью добродетели. Цицерон выражал жиз­ненное кредо своего времени в следующих словах: «Важно не то, полезно ли нечто, но то, чем оно является»53. С бур­жуазной точки зрения, все наоборот: чем больше матери­альная выгода от объекта, тем он ценнее; человек не более того, чем он обладает54. В связи с тем, что данная оценка преуспевания нуждается в единой мере, деньги становятся всеобщим эталоном. Всем известна пословица: «Идиот­ бедняк — это идиот, а идиот­богач — это богач». Деньги, как объясняет Зомбарт, «являются чрезвычайно удобным сред­ством превращать в количество те ценности, которые мы не можем ни оценить, ни измерить. Драгоценно то, что сто­ит много денег»55. В пределе сама идея равенства подразу­мевает уже не правовое равенство, но нумерическое (1=1), так как «взаимозаменяемость любой человеческой дея­тельности на любую другую является не товарной, а моне­тарной моделью»56. Социальные отношения, таким образом, начинают функционировать по модели рынка, т. е. вся систе­ма объектов подразделяется на объектов­собственников и объектов, находящихся в собственности. никто не описал этого социального разделения лучше, чем Карл Маркс, от­ метивший, что отношения между индивидами, стремящи­мися к достижению своего максимального интереса, пре­ вращаются в вещи57.

Само время становится товаром. Католическая церковь была первым, кто заявил, что время является ценным и «не­возобновимым» даром, который нельзя «проматывать»58. Отныне счет времени подчиняется убеждению, высказан­ ному Франклином: «Время — деньги» (Timeis money). Под­ считывать кванты времени — все равно что подсчитывать деньги: ты уже не сможешь восстановить потерянное время, как и потраченные деньги. Это утверждение представляется революционным, даже если не брать в расчет парадоксы, которые оно привносит в обыденную жизнь59. Говорить о том, что время — редкий дар, — значит утверждать, что оно является ограниченным количеством. если время является чисто количественным явлением, то каждый его квант от­ ныне эквивалентен другому, а значит, его качественное со­ держание не имеет значения. Длительность существования становится самоценным и позволяет не заботиться об интен­сивности (или отсутствии интенсивности) этого существования. лучшее еще раз сводится к большему. Время становит­ся гомогенным. У буржуазного общества может быть только количественное отношение к времени.