Лейтенант пустился в пространное описание Фесской кампании 1998 года, разбавляя реальные воспоминания боевого офицера, без сомнения нюхнувшего пороху, такими фантастическими отступлениями, что сам пресловутый барон Мюнхгаузен удавился бы от зависти, слушая такое. Правда, роль медведей и волков в его россказнях исполняли верблюды, а турок — бедуины. Владимир не остался в долгу, поведав алчущему армейских баек собеседнику несколько эпизодов из своей боевой юности, естественно не называя имен и местностей, в них фигурирующих.

Посиделки двух офицеров, уже души не чаявших друг в друге, завершились уже затемно. Завершились, кстати, посиделки, а не сопутствующее им занятие.

Благородный Пертинакс свел нового приятеля в некое заведение неподалеку от того места, где квартировал, и веселье разгорелось с новой силой, причем по качеству польская водка мало чем уступала французскому коньяку, а по степени усвоя… усваи… тьфу ты пропасть! Пилась она лучше, вот что!

Словом, Владимир проснулся под утро с головой, трещащей, будто лесной орех под стотонным прессом, проснулся не в привычной камере, а в чьей-то мягкой постели, да к тому же в костюме Адама, то есть совершенно голым, если не считать дурацкой ермолки на макушке, в которой с трудом узнавался форменный головной убор Пертинакса. Рядом кто-то не то посапывал, не то постанывал…

Опознав шляпу нового друга, он попытался разглядеть что-нибудь в полутьме, с ужасом ожидая увидеть кошачьи усы и тщательно скрываемую плешь, но перед ним оказал ось довольно миленькое женское личико, полускрытое длинными распущенными волосами, прелестное обнаженное плечико и… Хм… Созерцание чудесного видения вместо ожидаемого ужасного зрелища, восхитительный женский аромат, который не в состоянии был перебить даже коньячно-водочный перегар, исторгаемый штаб-ротмистром, будто сказочным Змеем Горынычем, и долгое воздержание подействовали на гусарское естество Владимира совершенно предсказуемым образом…

Где-то в глубине сознания билась, правда, как муха об оконное стекло, мыслишка о каком-то договоре, подписанном вчера в запале пьяной любви ко всему страждущему человечеству, и каких-то деньгах, полученных в качестве аванса, но утешало, что были они не такими уж и большими, а бумага скреплялась вовсе не кровью, а обычными чернилами…

* * *

Смотровая площадка рейсового дирижабля «Александр Ягеллончик», следующего по маршруту Москва — Стамбул, продувалась всеми ветрами, особенно в эти золотые осенние дни.

Однако сидеть в каюте или, того хуже, дуться в «ко-ралик» (один из местных аналогов привычного по прежней жизни виста) с такими же, как он, волонтерами Иностранного легиона, пропивающими и спускающими в карты не слишком-то щедрые подъемные, когда внизу проплывала такая красотища, было выше штаб-ротми-стровых сил. Владимир, одевшись потеплее и одолжив сильный бинокль у второго помощника капитана сего воздушного судна Збигнева Крохальского, с которым благодаря природным своим качествам, почитаемым среди главных, сиречь общительности и обаянию, а также кое-каким запасам, сделанным в Москве, уже был на короткой ноге, второй час торчал, облокотившись о довольно хлипкий поручень и увлеченно следя за сменяющими друг друга пейзажами осенней среднерусской природы.

Неторопливый полет, вернее, парение в нескольких сотнях метров над грешной землей вместо привычных тысяч на заоблачном скоростном лайнере, исподволь навевал обычно несвойственные Бекбулатову романтические мысли.

— Вы не находите, пан Пшимановский, что предвечерняя рус… восточноевропейская (штаб-ротмистр чуть было не ляпнул «русская») природа достойна кисти великих мастеров? Особенно с высоты птичьего полета…

Насквозь промерзший пан Пшимановский, мечтавший сейчас о кружке горячего чая с коньяком или, на худой конец, с вином, промычал что-то маловразумительное, цепляясь изо всех сил за металлическую вертикальную стойку. Кроме собачьего холода и пронизывающего ветра бедного поляка жутко донимала высотная болезнь, оказавшаяся вполне сродни морской, однако отличавшаяся от последней одной весьма подлой особенностью: тогда как морская болезнь легче переносится в горизонтальном положении, ее гадская родственница подобного совершенно не терпит, заставляя внутренности проситься наружу при одной мысли о койке. Вполне возможно, правда, что этой специфической реакцией грешил исключительно организм Войцеха в силу его фатальной невезучести…

Единственной мыслью, сверлившей в данный момент мозг бывшего студента, превратившийся, как ему казалось, в полузамерзший студень, было одно: зачем он поддался на уговоры своего недавнего подконвойного, оказавшегося истинным змеем-искусителем, и дал втянуть себя в явную авантюру?

В то памятное утро рядовой караульной роты Пшимановский почти так же, как сейчас, правда ощущая под ногами вожделенную твердую почву, мерз на посту возле покрытых слоем многолетней ржавчины ворот тюрьмы, мечтая даже не о кружке чего-нибудь горячительного, а о крохотной чашечке кофе, пусть даже давно простывшего, всего о каком-нибудь глотке… Единственным отличием от его нынешнего состояния были похмельные страдания, оказавшиеся, впрочем, двоюродной сестрой высотной болезни.

А как же иначе, когда, приняв изрядно еще в процессе конвоирования заключенного номер три тысячи двести пятьдесят пять, Войцех на радостях от успешно исполненной миссии забрел в давно знакомый ему уютный подвальчик «У кота», хозяином которого был не еврей, как обычно, а самый что ни на есть великопольский земляк, и где подавали настоящую польскую водку. Там он встретил таких приятных людей, что…

В чем именно заключалось это «что», бедный солдат помнил довольно смутно. Совершенно определенно, что это «что» все-таки имело место, потому как Пшимановский очнулся только на рассвете неподалеку от места своей службы, в сточной канаве, крепко, словно полузабытую уже краковскую подружку Барбару Ковальскую (для добрых знакомых — просто Баську), обнимая незаряженную винтовку со свинченным кем-то, вероятно на память, штыком. Слава Всевышнему, расписка о сдаче с рук на руки заключенного оказалась на месте, изрядно, правда, помятая, с оторванным уголком и почему-то вся изгвазданная чем-то неприятным… В карманах гулял ветер, в голове похмельные кузнецы подняли дикий перестук, а командир, добрейший пан Войтыла, наорав и пригрозив отдать под трибунал за частичную утерю табельного оружия, отправил под дождь и холод в двойной караул, благо понижать в чине рядового и так было уже некуда…

Надо ли говорить, что возникший из муаровой занавеси моросящего дождя смутно знакомый господин в цивильной одежде, протянувший прямо под нос страдальцу флягу с чем-то ароматным, показался истинным посланником Небес… Такова горестная история грехопадения бедного Войцеха, по наущению искусителя дезертировавшего тут же из постылой армии.

Мало-помалу пейзаж за бортом скрылся в вечерней тени. Там, на земле, уже наступили сумерки, зажигались огни в редких деревеньках, проплывавших внизу, хотя здесь все еще светило солнышко, только клонившееся к горизонту.

Наконец, пришло время скрыться и ему. Воздушный корабль, поскрипывая какими-то неведомыми непосвященным деталями обшивки и тем самым еще более напоминая обычный, морской, вплывал в чернильную мглу, сам постепенно растворяясь в темноте.