Они приехали. Я всегда радовался встречам с Флиссом. Как и обычно, он был очень обходителен с Мартой и Минной. Та мучилась, но держала себя в руках. Я знал, что она страдает, видя, как я увожу Флисса к себе выкурить по сигаре и побеседовать, а ей приходится слушать болтовню Иды Флисс о ее ребенке (они с Мартой «разделили» беременность; я представлял себе ребенка Иды своим, а нашу дочь, Анну, ребенком Флисса; это нас еще больше сблизило).

В то время я стоял на пороге открытия эдипова комплекса. Мы с Флиссом горячо проговорили до самого рассвета, и хотя в моей голове все еще царил хаос, свет уже брезжил, а расплывчатые тени приобретали смутные, но очертания.

После их отъезда в Берлин Минна была бледной и взвинченной. Я спросил у нее, что случилось. Она призналась, что увлечена Флиссом. Я выразил удивление, но одновременно и понимание. В следующем письме он умолял ее сфотографироваться для него обнаженной. Он писал, что сильно страдает, но если увидит ее голой, то испытает хотя бы некоторое облегчение. Когда Минна рассказывала мне об этой возмутительной просьбе, ее грудь лихорадочно вздымалась. Но она любила его и хотела доставить ему удовольствие. Не слишком ли она безнравственна?

— Ты ничуть не безнравственна. Равно как и он, — мрачно сказал я. — Представь себе, каково ему жить с такой женщиной, как Ида Флисс. Человек помельче ходил бы к проституткам. А все, что нужно Вильгельму, — это изображение.

— У меня словно камень с души!.. Ты милый, добрый человек!

— Чушь! Просто мы с тобой оба — страстные натуры. Марта — прекрасная жена и мать, но у нее более спокойный темперамент. Один из моих бывших пациентов — фотограф. Я знаю, что иногда он делает так называемые художественные снимки. Он очень порядочный и прекрасный профессионал. Я могу разузнать.

Большого стыда стоил Минне поход к фотохудожнику, но это еще больше раскрепостило ее либидо. С того дня она не отвергала почти ничего из того, что предлагал ей Флисс. А поскольку аппетит приходит во время еды, то он начал посвящать ее в свои самые невероятные и извращенные фантазии. Взяв меня в наперсники, Минна все чаще рассказывала о них, интересуясь моим мнением. Я находил их возможные истоки и советовал ей попытаться удовлетворить Флисса.

К моему удивлению, Флисс оказался скрытым трансвеститом: он пожелал заполучить кое-какие предметы из гардероба Минны. Его тайной природе не были чужды ни уролания, ни копрофилия, ни зоофилия. Все сексуальные фантазии, какие могут прийти в голову мужчине, посещали и Флисса, и он стремился их реализовать. А Минна либо помогала ему удовлетворять желания, либо выказывала свой интерес и жадно внимала его отчетам о полученных результатах. Она признавалась мне, что некоторые его извращения вызывали у нее необыкновенное возбуждение.

Их взаимная похоть пронизывала мою жизнь и насыщала мою книгу о снах. Загадка сновидения открывалась передо мной, как губы женщины. Я обнаружил, что на самом деле сон — это мать. В своих письмах к Минне Флисс демонстрировал все большую и большую двойственность по отношению ко мне; он призывал ее если и не соблазнить меня, то, по крайней мере, узнать, насколько я вообще поддаюсь соблазнению. Минна резко воспротивилась, заявив, что это было бы предательством по отношению к ее сестре; но Флисс настаивал, ссылаясь на то, что моя высокая нравственность всегда была для него укором, что из-за этого он чувствовал себя слабым и недостойным.

В северной Италии, куда мы с Минной поехали на моционы, она и устроила наш первый поцелуй. Флисс собирался к нам присоединиться — они с Минной дрожали от нетерпения. Однако я написал Флиссу, что его приезд создаст массу трудностей, и вскоре мы с Минной получили от него по письму с извинениями за то, что он не сможет принять участие в «конгрессе» — так мы в шутку называли наши с ним встречи на отдыхе. Минна жутко расстроилась, но была вынуждена принять его объяснения — соблазн был бы слишком велик. И вот как-то вечером, после ужина в нашем pensione, когда мы вышли подышать на балкон, она заключила меня в свои объятия. По просьбе Флисса. Потом она написала ему отчет об этом событии. Ей это доставило удовольствие: закрыв глаза, она представляла себе, что я — это он. А суровый Фрейд, сообщала она, оказывается, сделан отнюдь не из мрамора.

Мне в самом деле было неплохо в ее компании. В отличие от Марты она всерьез заинтересовалась психоанализом и довольно хорошо в нем разбиралась. Мы рассказывали друг другу о своих сновидениях. А когда она описывала те же самые сны Флиссу, они менялись, становились откровенно сексуальнее.

Я пришел в ужас, когда Минна призналась мне, что выдала эту тайну своей подруге Эмме Экштейн («Ирме»). Минна чуть ли не со слезами на глазах объяснила мне, что ей просто необходимо с кем-то делиться. У Эммы, конечно, был когда-то собственный «роман» с Флиссом — оставленный им кусочек марли вызвал инфекцию у нее во влагалище (или в носу? Впрочем, вряд ли Флисс отличал одно от другого). Хотя впоследствии Эмма превратилась в пуританку-неврастеничку, в то время она все еще страстно увлекалась эротической экзотикой и всячески приветствовала полное раскрепощение и внутреннее освобождение своей подруги. Поскольку Минне так и не удалось до конца преодолеть свою брезгливость в отношении менструации, она призналась, что некоторые вещички ей предоставила Эмма, которая была без ума от этого отправления. Улыбнувшись, я заметил на это, что Флисс, вероятно, пришел от них в восторг, считая, что они принадлежат его возлюбленной. Я простил Минне нарушение тайны, требуя, чтобы никуда дальше это не пошло.

На самом же деле, если Флисс в письмах ко мне и вспоминал о существовании моей свояченицы, то лишь мимоходом — прося засвидетельствовать ей свое и жены почтение. И вообще наша с ним переписка да и близость сходила на нет. К тому же я обнаружил, что берлинский Флисс, сей занудливый автор абсурдных теорий, просто меркнет рядом с «золотым руном»{50} (шутка Минны), автором его писем к ней. Этот золотой Флисс, несмотря на внешность карлика, был мужчиной, достойным страсти Минны; его письма к ней будоражили меня, порой ошеломляли и часто наполняли сильным желанием. По ее словам, он был единственным из всех ее знакомых мужчин, кто мог сравниться со мной в интеллектуальной одаренности, но при этом — она колебалась, сказать это или не сказать, — обладал дополнительным привлекательным качеством: фантастическим, волнующим сексуальным воображением.

Как-то в день рождения Шенберга я вспомнил нашего бедного покойного друга, которого она когда-то любила. Минна пожала плечами. «Мы бы стали плохой парой», — сказала она.

Лихорадочно дописывая последние главы моей книги о снах, я решил положить конец всякой переписке с Флиссом. Я изжил его. Наш с ним последний саркастический «конгресс» состоялся в Ахензее, где во время одного довольно опасного восхождения я споткнулся об него и чуть не сбросил это тщедушное тело в пропасть; впрочем, потеря была бы невелика. Я тут же написал Минне письмо, в котором выражал сожаление о его разрыве со мной (но я оказался одиозным плагиатором, укравшим его теорию бисексуальности) и сообщал, что, поскольку его страсть к ней стала абсолютно невыносимой и никогда не будет утолена, он прощается с ней навсегда. Два дня Минны не было видно. На третий я ее разыскал; она плакала в платочек. Я утешал ее, как мог, и заверил, что для меня она значит столько же, сколько моя жена, — если не больше.