У него в квартире теперь тоже все по-другому. Бабушки и дедушки больше нет, прихожая вместе с коридором превратилась в комнату, переходящую в кухню, тут же стоит диван, где спит его мама. Такой вывод я делаю потому, что диван разобран и я вижу светлое постельное белье в мелкий цветочек. Его мама накрывает на стол.

– Жаль, Юрочка с вами не зашел, – сокрушается она.

Вид у Тиминой мамы болезненный. Я оглядываю ее картины, которые окружают меня со всех сторон, – висят на стенах, стоят вдоль плинтусов. У картин вид не лучше, чем у Тиминой мамы, – она рисует только людей, но почему-то без лиц. И вот эти безликие люди стоят и куда-то смотрят. Или сгибаются, как будто у них болит живот. Или идут куда-то, кто один, кто с несколькими другими людьми.

Тут к столу выходит очень толстый дядька с бородой. Тима и его мать встают и садятся обратно только тогда, когда он кивает им и сам чинно усаживается за стол. Стул в ширину несколько меньше, чем сам дядька.

– Это, Ванечка, наш батюшка, отец Борис! – радостно объявляет Тимина мама.

После такого объявления есть мне расхотелось совершенно, да и сам Тима, видно, не рад появлению отца Бориса во главе стола. Он вяло ковыряет плов вилкой. Отец Борис налегает на еду, а Тимина мама так вообще не ест.

– Я никогда не ем, – говорит она, и я даже не удивляюсь, глядя на ее сутулую фигуру, примостившуюся на краю стула.

Идем с Тимой обследовать квартиру. Оказывается, одну комнату – бывшую Тимину – занимает отец Борис, в другой – мамина мастерская, в которой спит Тима, а мама живет в кухне-прихожей.

Тимина комната мне нравится, потому что там вообще нет мебели, а ковер пропитался краской настолько, что похож на что угодно, только не на ковер.

– Это, можешь курить, если хочешь. Тут так пахнет разбавителем, что табак не чувствуется, – говорит Тима.

Я киваю и достаю сигареты. Мне интересно.

– Слушай, а этот отец Борис – мамин бойфренд, что ли?

– Что ты! – пугается Тима, прикрывает дверь, как бы не услышали на кухне. – Он это… с Валаама. Приехал с нами, ему как бы жить негде. Мама говорит, большая честь, что батюшка у нас остановился.

– Православие головного мозга…

– Что?

– Нет, ничего. Сынок, не зря тебя назвали Людвигом, давай играй.

– Я тебя не понимаю.

– Ничего страшного, я тоже себя не понимаю.

Когда я пытаюсь незаметно выскользнуть из Ваниной квартиры, меня ловит его бабушка. Хочет поговорить. Вот я с ней говорить совсем не хотел, но теперь – придется. Мы проходим на кухню. Кроме нас, дома никого нет, нашла ведь время, подкараулила.

– Юрик, ты нам как родной, – начинает она.

Я настораживаюсь – сейчас начнет читать мне морали. Ничего не говорю, она ведь хочет, чтобы я ее выслушал, наверное, чтобы даже сделал выводы. Я пытаюсь придать своему лицу открытое и честное выражение, но, судя по тому, как она смотрит на меня, я совсем разучился это делать.

– Юра, я буду с тобой откровенна. Посмотри, куда ты катишься. Живешь с нами, мать свою совсем забросил, в школу не ходишь.

Я стараюсь кивать: мол, да, это все ужасно, я понимаю, так жить нельзя.

– Но это все не мое дело, вот не интересует меня то, как ты живешь, пусть и живешь в моем доме.

А вот это для меня неожиданно! Удивляюсь.

– Я переживаю только за своего внука, за Ванечку.

Ну, понятное дело, бабушка, я вам никто по сути. И так долго меня терпели.

– Ваня тебя боготворит. Шляется с тобой где попало. Ты думаешь, я не знаю, чем вы занимаетесь? Я в детской комнате милиции двадцать лет проработала! Ваниным родителям до этого всего дела нет, а вот я все вижу. Уже решено – Ваня со следующего года в СВУ идет. А ты – съезжаешь отсюда куда хочешь. И держись от моего внука подальше. Я тебя сейчас не гоню, у тебя есть несколько месяцев, чтобы взять себя в руки. Я понятно выражаюсь?

Киваю. Да, понятно. Я все понял. Еще раз киваю, да, разговор останется между нами, да, я сделал выводы. Она закрывает за мной дверь, и поэтому я не могу хлопнуть дверью. Но очень хочу. Поэтому бью стену в подъезде, кулаком. Стена в трещинках, и на костяшках остаются чешуйки краски вперемешку с белой пылью, не знаю, с известью, что ли?

* * *

Вечером я еду в центр с двумя парнями: один молчун, второй – невротик, прямо как в анекдоте. Невротик соответственно нервничает. Спрашивает, почему мы все вместе едем, подозревает, что я не один, потому что могу не справиться. Я не отвечаю. Молчун соответственно тоже, на то он и молчун.

Знакомый двор. Недалеко отсюда живет Антон. Да и сам товарищ, к которому мы приехали, тоже мне знаком – знаем, сталкивались. Мы были здесь с Ваней, я предупреждал этого парня.

Он как-то очень уж спокоен для человека, который уже полгода не отдает деньги. И улыбается чересчур нагло. Кивает, когда я говорю, но смотрит на меня слишком надменно.

Я слышу голос Ваниной бабушки.

После того как я первый раз ударил этого парня в живот – пуховая куртка, мягкое «плюх», – невротик дал стрекача. Мимо молчуна, стоявшего на стреме в арке, как когда-то стоял Ваня.

Я заплакал. Я не замечал, как плакал, я стоял и смотрел на него, и он пытался сказать мне что-то, я не понял, поднял руки к лицу – ну да, слезы, я плакал, и пришла злость – я плачу, он видит, как я плачу, и ярость – откуда она взялась? Я толкнул его, когда он схватился за край моего рукава, моей одежды.

Я бил его, он упал, а я бил его, и он так странно двигался, плавно, что-то кричал мне, я ударил его ногой в живот, мягкое «плюх» – на нем было много одежды, как капуста, и он дернулся от удара, он замер, и я посмотрел – его голова, она ударилась о край песочницы, об какую-то скобку, он замер, и вокруг его головы – как нимб – расползалось темное пятно.

Я открываю дверь в квартиру. Мамы нет, смотрю – опять не застелила постель. Раздеваюсь, отгибаю край простыни и осторожно присаживаюсь. В квартире сумерки, и из темных углов на меня смотрят страшные мамины картины. Вздыхаю. Включаю телефон, проверяю автоответчик.