Я смирилась с такой жизнью, но Анджу всё время сражалась с мамами.

— Зачем Рамур-ма ходить с нами каждый раз, как мы выходим из дома, даже за книжками в ближайшую библиотеку? — негодовала она. — Почему мы не можем пойти на день рождения Сушмиты, как другие девочки в классе, а вместо этого посылаем подарок через Сингх-джи? Неудивительно, что все считают нас высокомерными. Мне надоели эти старомодные сари, которые вы заставляете нас носить. Можно подумать, на дворе средневековье, а не восьмидесятые. Готова поспорить, что во всей Калькутте не найти другой девушки, за исключением бедной Судхи, которую одевали бы так. Почему я не могу носить брюки, или длинную юбку, или хотя бы курту[37]иногда?

— Почему, почему, почему! — отвечала моя мать. — У меня голова разболелась от твоих вопросов. Почему нельзя просто доверять взрослым принятие важных решений? Мы ведь знаем больше вас.

— Мы бы знали столько же, сколько и вы, если бы нас не держали дома взаперти, как призовых коров.

— Нет, ты слышала, диди? — кричала моя мать, обращаясь к Гури-ма, причем так громко, что у меня сжимался желудок и было больно ушам. — Ты слышала, как отвечает мне твоя дочь? Никогда в жизни я не слышала, чтобы в доме моих родителей дети так грубили взрослым. И ты собираешься спустить ей это с рук? Неудивительно, что Судха стала такой дерзкой — теперь я понимаю, с кого она берет пример.

И тут все начинали кричать, заглушая друг друга:

— Оставь Судху в покое, она никогда слова не скажет, а ты постоянно критикуешь ее ни за что, — не унималась Анджу.

— Видишь, диди? Видишь, вот о чем я говорила! — перекрикивала ее моя мать.

А Пиши, пытаясь успокоить ее, перебивала:

— Не обращай внимания на слова девочки, Налини. Ты же знаешь, что она родилась под знаком быка и никогда не думает, что можно говорить, а что нельзя.

Все это продолжалось до тех пор пока Гури-ма не отрывала голову от бухгалтерских книг, которые она приносила домой каждый вечер. Беспокойство залегало в складках на ее лице, как сажа.

— Да успокойтесь вы! Тихо!

Все неохотно замолкали, и Гури-ма произносила в тишине:

— Последнее, что я пообещала твоему отцу, если с ним что-нибудь случится, — что я воспитаю тебя достойной дочерью семьи Чаттерджи. Ты это прекрасно знаешь.

Этих слов было достаточно, чтобы я замолчала. Голос Гури-ма был печальным и каким-то далеким — таким, каким я представляла себе голоса королев из сказок Пиши.

Но Анджу не сдавалась:

— Разве счастье твоей живой дочери не гораздо важнее обещания, данного мужу, который умер, потому что бросил нас ради какой-то глупой затеи?

— Не смей так говорить о своем отце! — резко обрывала Анджу Пиши. — Ты, неблагодарная и дерзкая девчонка!

— Может быть, мое счастье ничего для тебя не значит, потому что я девочка? — голос Анджу срывался и дрожал, она была готова расплакаться. — Уверена, что если бы я была мальчиком, ты бы не говорила мне всё время «нет».

— О боги! — восклицала моя мать, поднимая глаза к небу. — Теперь ей хочется, чтобы к ней относились, как к мальчику…

Гури-ма замечала:

— Я думаю о твоем будущем, делаю всё возможное, чтобы однажды тебя с радостью приняли в любом доме. Ты просто еще этого не понимаешь.

В голосе, всегда таком ровном, вдруг прозвучала мечтательность, едва уловимая, как затихающее эхо раги[38]. Но, возможно, это был лишь плод моего воображения, потому что в следующую минуту Гури-ма отправила нас по комнатам делать домашнее задание.

Она убедила меня, но только не мою упрямую Анджу, которая пинала ногами резные мраморные балясины со львами всю дорогу, пока мы поднимались к себе.

* * *

И вот одним утром, когда мы стояли на школьной линейке, Анджу прошептала:

— Давай после обеда сбежим с уроков и посмотрим новый фильм?

— Ты с ума сошла? — ответила я. От возмущения я даже забыла, что нужно говорить шепотом, и сестра Баптиста, которая всегда проводила линейки, повернулась ко мне, неодобрительно сверкая очками в стальной оправе.

— Да не будь ты такой трусихой! — сказала Анджу, не шевеля губами, и при этом невинно улыбаясь монахине, — трюк, который неизменно меня впечатлял. — Мы же раньше сбегали, помнишь?

— А потом нас поймали, о чем ты, вероятно, забыла. Ты не помнишь, как расстроилась Гури-ма?

Я старалась шептать как можно тише, но казалось, что волна шипящего звука доносится до монахини, и она страшно хмурилась, глядя на меня.

— Ну, тогда мы были слишком маленькими и не знали, как не попадаться, — ответила Анджу, проигнорировав мою последнюю фразу.

— Но мы пообещали Гури-ма, — продолжила я возражать, вспомнив строгое лицо тети, похожее на лицо статуи Бодхисаттвы, которую я однажды видела в Калькуттском музее. Она смотрела тогда с таким укором. Хотя, может, я просто предвидела последствия? С того самого дня, когда я узнала, что матери могут лгать, а отцы предавать, время порой сворачивалось в кольцо и в голове всё смешивалось.

— Я так и знала, что бесполезно тебя упрашивать, мисс Непогрешимость, — съязвила Анджу. — Всё что тебе надо — хорошие мамины книжки. А может, ты вообще собираешься доложить ей про мой план? А мне плевать! Я всё равно пойду в кино, с тобой или без тебя!

Я никогда не обижалась на Анджу, когда она говорила так, потому что за злостью я видела в ее глазах слезы, которым она никогда не позволяла пролиться. Милая Анджу, для которой любить друг друга означало хотеть всегда одного и того же, быть одинаковыми. Она еще не поняла, что в конечном счете каждый человек, даже Анджали и Басудха, — сам по себе, что каждый из нас одинок.

Эта мысль застала меня врасплох. Когда я поняла это? В тот вечер, когда узнала тайну, тот вечер новой крови и старых слез? А может, это случилось в тот день, когда Анджу принесла бриллиантовые сережки и я спросила ее, почему она меня любит, а ее ответ был, как источник, оросивший мою иссохшую душу? Когда я решила не говорить Анджу о тайне, чтобы не взваливать на нее тяжесть ужасного знания, разъедающего меня, как рак? Когда я пообещала самой себе, что всю оставшуюся жизнь буду обманывать ее так же, как мой отец обманывал ее отца? И, в конце концов, стал причиной его смерти…

Насколько старше я чувствовала себя с тех пор, как дала эти обещания.

— Судха… — прошептала Анджу, и я повернулась к ней, чтобы спросить: «Что?» Но что я могла ей ответить? Мне казалось, что мое горло стало голубым, как у Шивы, от яда, который я проглотила для того, чтобы Анджу могла смеяться, любить, ссориться, прихорашиваться. Пусть хоть она считала бы нерушимым даром нашу близость.