— Кроме того, я решила как можно скорее выдать ее замуж. Как только она закончит школу, я подыщу ей подходящего молодого человека.

— Но ей ведь не будет еще и восемнадцати, — услышала я возмущенный голос матери словно откуда-то сверху. — Она же будет еще совсем девочкой.

— Если она такая взрослая для того, чтобы водить шашни с мужчинами в кинотеатрах, — упорствовала тетя, — то и достаточно взрослая, чтобы позаботиться о семье и муже.

Мне трудно было говорить — как будто надо мной сомкнулась толща ледяной воды, но я взяла себя в руки и спросила:

— А как же колледж? Разве Судха не будет учиться в колледже?

— А что там хорошего? — отвечала тетя. — Там ей в голову станут приходить еще более сумасбродные идеи. Лучше я найму женщину, которая будет приходить к нам домой и научит Судху хорошо готовить. Я позволю закончить ей школу только из уважения к твоей матери, которая тратит так много денег на ее обучение. — Тут тетя слегка кивнула головой моей матери с таким видом, словно делала ей одолжение.

Вода надо мной становилась всё чернее и начала отдавать болотом, она давила мне на грудь и, кажется, скоро раздавила бы меня совсем.

— Да как вы можете? — попыталась я закричать, но вышел лишь сдавленный шепот. — Как вы можете разрушать будущее Судхи?!

— Хватит, Анджу! — остановила меня мать. Но не окрик, а жалость в ее глазах испугала меня и заставила замолчать.

— Мы обсудим это позже, когда успокоимся. Судха и Анджу, ступайте в свои комнаты. Сейчас же! Рамур-ма, проводи их.

Мы поднимались по лестнице, опустошенные и молчаливые. В моем сердце было темно, словно оттуда вытек весь свет. Глаза Судхи были широко распахнуты и лихорадочно горели, я видела, как дергается мышца на ее щеке.

Ну почему же я такая легкомысленная? Почему я не подумала о последствиях?

Если б я верила в то, что желания сбываются, я загадала бы, чтоб мы вернулись в сегодняшнее беззаботное утро. И всё бы отдала за то, чтобы мое желание исполнилось.

Но загадывать желания было бесполезно, как и сожалеть о содеянном. Я должна была придумать, как всё исправить.

Дойдя до комнаты Судхи, я обняла сестру, крепко прижимая ее к себе. Рамур-ма стояла рядом и смотрела на нас, навострив уши, поэтому я даже не могла сказать Судхе, что сожалею о том, что всё так получилось. Но Судха и так всё поняла. И, чувствуя, как она прижимает свою горячую щеку к моей, я знала, что она уже простила меня.

— Не волнуйся, еще не всё кончено, — прошептала я. — Мы будем бороться всеми возможными способами. — А сама уже обдумывала план наших действий и слова, которые скажу матери. Я чувствовала, что она на нашей стороне.

— И не важно, что случится с нами, главное, что мы пройдем через это вместе. Я обещаю.

Я ждала, что Судха согласится со мной, но вместо этого она, немного отстранившись, посмотрела мне в глаза и слегка улыбнулась ироничной улыбкой, как будто уже знала то, что я смогу понять только через многие годы: обещание можно сдержать, только не всегда это получается так, как мы себе представляли.

Лежа в постели и пытаясь заглушить в себе кипящую злость, я почему-то думала о Геракле. Может потому, что в школе мы как раз проходили легенды Древней Греции и Рима. Я по-настоящему восхищалась ими, хотя монахини с большой осторожностью рассказывали нам о языческих богах и героях. Древнегреческие герои казались мне ближе, чем кто-либо из окружающих меня людей. Читая об Икаре, я сама чувствовала свежий ветер, поднимаясь вместе с ним в небо на крыльях из воска. Я страдала вместе с Персефоной, когда над ней сомкнулась толща земли, а потом плакала, когда Церера обнимала ее — так, как никогда не обнимала меня моя мать.

В этот день я прекрасно представляла, что должен был чувствовать Геракл, погибший из-за отравленной накидки, которую прислала ему женщина, которая, как он думал, желала ему только добра. Мое тело пронзали тысячи огненных иголок ненависти к матери и злости оттого, что я была бессильна перед ней. Кто дал ей право контролировать мою жизнь, запирать меня в четырех стенах во имя ее материнского долга? Как всё неправильно устроено в этом мире! Пусть мать родила и воспитала меня, но это не значило, что она может запирать меня, как заключенную.

Когда она сказала, что я должна буду сидеть дома, а Анджу пойдет в колледж, у меня появилось жуткое чувство: мне показалось, что я стою в темном тоннеле, который, сужаясь, давит на меня. И я в долю секунды поняла, что это родовой канал — узкий и удушающий. Только теперь я двигалась в обратном направлении, в чрево матери, откуда больше никогда не смогу выйти обратно.

Анджу, спаси меня.

Простыни обжигали кожу, а подушка казалась раскаленным камнем. Может, если я выпью воды, а потом пойду к Анджу и лягу рядом, слушая ее сонное дыхание, эта ночь закончится быстрее?

Бесшумно пробираясь на цыпочках к кувшину с водой, стоявшему в коридоре, я заметила, что дверь в комнату матери была открыта: свет луны, падающий из окна, ложился решетчатым узором на пол, и на фоне окна я заметила силуэт.

Анджу. Я должна была дойти до комнаты Анджу.

Но какая-то неведомая сила вернула меня к двери маминой комнаты. Я стояла среди теней, сама похожая на тень, и наблюдала за мамой. Тело ее было напряжено, она стояла, крепко вцепившись в оконную раму и прижавшись лбом к проржавевшему металлу. И плакала. Но не так, как обычно: без скорбных наигранных всхлипываний, без громких обращений к богам. Она плакала беззвучно, только плечи ее вздрагивали, а потом, подняв голову, она посмотрела на луну.

Вдруг я вспомнила старую, забытую колыбельную, которую пела мне, улыбаясь, мама, когда качала меня в кроватке:

Чандер пан чейе чейе раат кетече като…

Я так часто смотрела по ночам на луну —

И ты появилась, моя луноликая крошка.

Пойдем в леса, только мы вдвоем,

Где я смогу тихонько любоваться тобой.

Наверное, моей матери вся жизнь казалась обманчивой игрой лунного света. На миг ее руки наполнились серебром обещаний, а потом она овдовела и осталась без гроша в кармане. Одна, с дочерью на руках, среди мрачных туч. С каждым часом тучи подбирались к ней всё ближе и ближе, оставляя на лице морщинки. Ничего, кроме слов, у нее и девочки не оставалось. Она собрала самые красивые слова, словно цветы, в гирлянду и украсила ей свою шею. Только так она могла, хоть ненадолго, казаться такой, какой хотела стать тем утром у реки.

Но она стала замечать, что ее гирлянда из слов завяла, лепестки поникли, с первым же сильным порывом ветра они облетят, и тогда обман жестоко обнажится. А теперь даже дочь, единственный человек, на которого она могла положиться и для которого это было сделано, расправляла крылья, влекомая не материнской колыбельной, а другими песнями.