Завтрак Вероники был окончен. Она поднялась с места. Тетя вернулась из кухни и с неудовольствием оглядывала ее.

— Я скажу Эстер, чтобы она помогла тебе одеться, — сказала тетя Лилли, и выражение ее глаз не допускало возможности возражений. — Если хватит времени, она причешет тебя заново.

Тетя с легкостью могла выиграть эту битву, ибо Веронике было все равно. Она могла бы два часа спустя войти в гостиную обнаженной или одетой в коричневый шерстяной балахон. Ее это не заботило. Они могли обрить ее наголо — ее и это бы не обеспокоило. Ничто не могло погасить ее радости и повлиять на ее благодарность Монтгомери Фэрфаксу.

— Благодарю вас, тетя Лилли.

— Могу я помочь? — спросила Аманда, обращая взгляд к матери, и на ее губах появилась сладкая улыбка.

— Благодарю тебя, кузина, — поспешила вставить свое слово Вероника. — Я справлюсь. По правде говоря, — добавила она, приняв несколько смущенное и застенчивое выражение, — я была бы рада остаться на несколько минут одна.

— Как тебе угодно, Вероника, — сказала тетка, бросив взгляд на мужа.

Они оба согласно закивали.

Вероника вышла из комнаты, моля Господа о том, чтобы время бежало скорей и она могла оставить этот дом, тетку, дядю и всех кузин и кузенов.

Скрывшись за ширмой, Вероника опустилась на колени и подняла одну из непрочно закрепленных досок пола. Не спеша извлекла из-под половицы маленькую шкатулку, единственное сокровище, вывезенное ею из Шотландии.

Вероника встала, подошла к окну со шкатулкой в руках, села на скамью и повернула шпенек. Никому в доме отца не пришло бы в голову украсть ее. Но насчет домашних дяди у нее были известные сомнения.

В шкатулке находилось все ее наследство. Если бы Аманда узнала о ее содержимом, вне всякого сомнения, ее требования выплат за последние два года возросли бы непомерно. Вероника и без того ухитрялась время от времени выплачивать кузине небольшие суммы денег, чтобы избавиться от мелких пакостей, которые Аманда могла ей устроить. Вероника опустила крышку шкатулки и подставила ее себе на колени.

Все ее имущество, включая шкатулку, состояло из двух оставшихся платьев, двух пар чулок, неглиже, двух ночных рубашек и еще одного корсета.

Подвенечное платье, как и туфли, было одолжено. Вероника потратила серебро, которое хранила в качестве своего приданого. Здесь же хранилась и вся вышитая одежда, предназначавшаяся для этой цели. В ее сундучке лежала также книга миссис Битон «Основы домоводства», и ночами, когда Веронике не спалось, она корпела над рецептами в предвидении счастливого дня, когда сможет их использовать, готовя лакомые блюда для своей семьи.

Кузины Вероники никогда и не помышляли о таких вещах. Их вырастили в сознании, что в их домах всегда будут кухарки и экономки. Теперь и у нее они должны появиться.

Как ни странно, Вероника никогда не помышляла о браке с пэром. Хотя ее мать была дочерью графа, она вышла замуж за шотландца, не имевшего иных амбиций, кроме писательских. Они жили в безвестности, но просто и счастливо. Мама с радостью занималась домом и распоряжалась четырьмя слугами, проводила жизнь в заботах об отце и всегда оставалась его слушательницей, когда он читал ей свой очередной опус.

Вероника знала, что когда-нибудь выйдет замуж, но мать настраивала ее на то, чтобы она обрела мудрость и зрелость мысли.

— Не обязательно понимать все, что делает твой муж, но непременно следует поддерживать все его начинания, Вероника.

Или:

— Доброта — добродетель, доступная каждому, Вероника, если приложить некоторые усилия.

Если бы ее мать была сейчас здесь, какой совет она дала бы дочери?

«Будь терпеливой, Вероника. Проявляй понимание. Следи за своими словами. Думай о том, что делаешь».

Мать не поняла бы, что побудило ее дочь посетить собрание Братства Меркайи. Это было глупым поступком, продиктованным определенной причиной. Ей некому было задать мучившие ее вопросы.

И вот вся ее жизнь изменилась, и, должно быть, к лучшему.

Вероника встала, положила шкатулку на дно своего чемодана, уже упакованного в предвкушении отъезда из дома дяди, и подошла к туалетному столику. Эти минуты были последними в ее девической жизни.

Менее чем через два часа она станет замужней дамой, женой.

Она не будет больше играть роль странной личности, чужеродного тела, котенка среди щенков.

Стук в дверь был сигналом, что пришла Эстер. Но это оказалась не горничная, а ее тетка.

— Я хотела немного побыть с тобой, моя дорогая, — сказала тетя Лилли, садясь на край кровати. — Сегодня вечером твой муж придет к тебе в постель, и тебе придется принять его, потому что так поступают большинство женщин. Господь заповедал нам быть сосудами.

Вероника сидела на краешке постели, сложив руки на коленях и не осмеливаясь встретить взгляд тетки.

— Пока все это будет происходить, ты не должна двигаться, моя дорогая. Тебе следует хранить молчание. И не следует жаловаться на грубость и жестокость мужа и на то, что он использует тебя. Господь заповедал женщинам терпеть все это.

Вероника не знала, что на это сказать, и потому продолжала молчать. По-видимому, это понравилось тете Лилли, потому что та поощрительно похлопала ее по руке.

— Тебе, Вероника, лучше думать о более приятных вещах. Об империи, о смене времен года, о нашей дорогой бедной королеве.

В детских мечтах, воображая свое будущее, Вероника никогда не думала о страсти и желании. И за истекшие годы ее знания на этот счет не обогатились, но она имела представление о самом половом акте. Ведь, в конце концов, она не была идиоткой. Но чувства, стоящие за этим, оставались ей неведомы, и она не думала, что кто-нибудь испытает их к ней.

Боль, радость, гнев — все это ее «дар» позволял ей почувствовать. Но страсть, похоже, была чем-то более тонким и сложным.

Когда тетка, наконец, ушла, оставив ее раздумывать о брачном жертвоприношении, Вероника принялась пристально разглядывать себя в зеркале.

Этот сногсшибательный Монтгомери Фэрфакс должен был стать ее мужем.

От него, как она почувствовала, исходили боль и гнев. Гнев ей понять было легко, но почему боль?

Как странно было видеть в зеркале, что краснеешь.

Когда Монтгомери Фэрфакс впервые увидел Веронику Маклауд, он обратил внимание на ее красоту. Однако обстоятельства их встречи на собрании Братства Меркайи положили конец дальнейшим наблюдениям. Все внимание Монтгомери сосредоточилось на ее спасении, и ему некогда было раздумывать о цвете ее волос. На самом деле волосы Вероники были темно-каштановыми с рыжеватым и золотистым оттенком, а глаза зеленовато-карими с золотыми искрами.

Сейчас она стояла рядом с ним, молчаливая и притихшая, одетая в бледно-голубое платье, оттенок которого совсем не подходил к цвету ее лица. От нее пахло чем-то вызывавшим ассоциации с весной, чем-то женственным и свежим.